Читаем без скачивания Поле боя при лунном свете - Александр Казарновский

Рядом со мной убили шафанчика. Он прыгнул на камень и оказался почти на уровне моей груди, и тогда пуля, которая предназначалась мне, сбросила его мне под ноги. Я видел, как застыли его черные глаза, как вытянулись лапы, как ему разворотило брюшко. Я видел кровь на сухой желтой траве и сухой желтой земле. А потом еще подтемнело, и уже ни крови, ни глаз – лишь силуэт да белеющие в сумерках клочья светлой шерсти, торчащие из тушки, либо сорванные пулей и валяющиеся рядом с тушкой. Он был неподвижен, как Гошка, когда его усыпили.

В Талмуде сказано, что приносимое в жертву животное это как бы замена человеку. Грешнику словно говорят: «Смотри, как гибнет ни в чем не повинное существо. Это из-за тебя. Смотри, как его режут, разделывают и сжигают. Это должны были бы сделать с тобой.» Неужели несчастный зверек заслонил меня своим пушистым тельцем? И пуля, которая вошла в него – та, что мне предназначалась? Или еще другие ждут в загашнике?

Арабов четверо плюс мой старый знакомый, который, впрочем, не совсем араб. Они явно не снайперы, но когда пятеро против одного, не надо быть снайпером. Я сигаю за тот камень, на котором очередною жертвою палестинского террора пал мой шофанчик – задним числом я даю ему кличку «Гоша» – и хватаю шаломовский «галиль». Кстати, бьет он дальше, чем «эм-шестнадцать». Правда, не так точно, но… прорвемся! Веером выпускаю очередь. Арабы плюхаются на землю. Залегают. Сухая трава от моих пуль загорается, и они вынуждены отползти назад. Вот и хорошо. Но не очень. Потому, что оттуда они в пять стволов начинают по мне палить, и мне из-за этого камня уже носу не высунуть. Похоже, моя война закончилась. Пули – а мои собеседники бьют одиночными – ложатся всё ближе и ближе ко мне. Это значит, что арабы либо рассредотачиваются, чтобы обстреливать меня с трех сторон, и тогда мне хана, либо подползают поближе – и тогда мне тем более хана. Спасти меня может только чудо. Инстинктивно я поднимаю глаза к небу движением Лисы Алисы в исполнении Санаевой в «Приключениях Буратино» – «Какое небо голубое!» – и вижу, что оно уже никакое не голубое, а темно-синее, почти ночное, только звезд еще нет.

Пуля прожигает мою левую лодыжку. Вот черт! Постепенно боль начинает как бы проявляться, а затем наращиваться и накапливаться в ноге. Еще немного, и я уже кусаю губы, чтобы не завыть. Впрочем, почему бы и не повыть? Они ведь все равно знают, где я отсиживаюсь. Словно мне в ответ, за холмом взвывают сразу несколько шакалов. Очень к месту.

Все мое сознание концентрируется на боли в левой лодыжке. Но самый краешек его мучительно решает вопрос – как мне использовать наступающую темноту. Ведь как-то ее использовать надо будет – это удача, это счастье, что становится темно. Я должен, должен, должен уйти, но как? Ага, они бьют спереди, слева и справа. Пока что я вне их досягаемости, и они отчаянно лупят в некую точку у меня за спиной. Из чего можно будет сделать вывод, что как только станет чуть потемнее, надо попытаться переползти назад, за эту точку. Так, а что меня с ногой? Я щупаю рану. Фигня, царапина. Мы еще поскрипим зубами. Плохо только, что они палят без передышки – то одни, то другие. Слаженно ребятки работают – прямо квинтет какой-то, а не банда. Я тоже бью одиночными наугад, высовывая дуло то справа, то слева от моего камня. Это для того, чтобы они прекратили приближаться. Они, правда, всё равно не прекратят, но хотя бы потяну время. Оно работает на меня.

Стены темноты подступают ко мне всё теснее и теснее с обеих сторон. Светлый экран камня, закрывающего меня от убийц, – большого куба в половину моего роста – понемногу темнеет. Я поднимаю голову. Экран неба все чернее, и вот-вот из звезд, кое-где уже проступающих, скоро сложится «Конец фильма».

Похоже, самая наглая из этих звезд – Венера. А может, это Юпитер. Уж больно жирна. Наверное, Юпитер. Мне даже кольцо мерещится.

Возникает острое желание очутиться рядом с Михаилом Романычем – желательно, у нас в Ишуве, но на худой конец и Москва сойдет. Только бы с ним рядом, а не с пулей в башке. Мне очень надо выжить. Сейчас, когда идет драка за Мишку и когда появилась на моем горизонте Двора, подыхать никак не входит в мои планы. Оно, скажем так, и раньше не шибко входило, а уж нынче – тем более.

Ну всё, уже достаточно темно, можно рисковать. Я высовываю дуло справа от камня и выпускаю очередь, долгую и протяжную, как шакалье рыдание. Мой правый нападающий затыкается, очевидно, припав к земле, а левый из своего угла, равно как и центрфорвард с полузащитниками со своих позиций меня не достанут. Надо только отползать одновременно назад и вправо. Что я и делаю, начиная стрелять сначала вслепую, а затем вдруг вижу крайне правого. Он бугром напрягся метрах в тридцати-сорока впереди меня. Стало уже настолько темно, что я чуть было не принял его за валун, но он неосторожно пошевелился в темноте, чего с валунами, кроме как во время землетрясений обычно не случается. Я всаживаю в него очередь, он отвечает мне стоном, возможно, последним в его жизни, который вплетается в крепнущий к ночи шакалий хор. Я вновь убийца. Минус один. А еще четверо ждут своей участи. Маясь ожиданием, они начинают лупить по мне очередями, и я со всех ног перекатываюсь назад, к моему злополучному камню, понимая, что теперь-то уж точно судьба ему стать моим надгробьем. Чем дольше я копаюсь в ситуации, тем больше убеждаюсь в ее безнадежности. Площадка за моей спиной заканчивается ограничивающими ее каменными стенами. Перед арабами стоит задача зайти с трех сторон, оттеснить меня от камня и начать прижимать к одной из стен. Тут-то мне и капец.

Судя по тому, как ложатся пули, арабы правильно понимают свою задачу. Меня это не очень радует. Я стреляю, не целясь, во все стороны, они – тоже. В результате, скорее всего, будем квиты – в кого-нибудь я да попаду, и кто-нибудь в меня да попадет. Короче говоря, не видать мне ни Мишкиных серьезных серых глаз, ни непристойно-голубых глаз Дворы.

Пуля, залетев откуда-то слева, отколупывает кусочек камня с «моей» стороны, обдав меня пылью. Я инстинктивно отпрядываю. И вовремя – пули начинают свистеть прямо передо мной, вернее между мной и «моим» камнем. Все-таки им удалось зайти сбоку. Теперь камень мне больше не защита. И вообще больше у меня защиты нет. Всё. Меня ждет великое Никогда.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. (17 июня). 16:00

Когда у нас кончаются занятия? Двадцатого? Когда выпускной? Первого? Вот и отлично. Я набрал номер турагентства.

– Алло, Наташенька? Здравствуйте. Это вас беспокоит Рувен Штейнберг из Ишува. Что? Нормально живем. Ну, не то, чтобы совсем тихо, но иногда удается из туалета до ванной добежать, не схлопотав пулю. А, серьезно? Постреливают у нас. И тревоги объявляют. Да ничего, прорвемся. Слушайте, Наташенька, мне бы в Москву слетать. Да, на месячишко. Ну, скажем, на двадцать первое.

(Ничего, на выпускном Яаков посидит. Ему не привыкать. А что касается Игоря, даст Б-г, поймаем до двадцать первого).

Выяснилось, однако, что в-основном билеты уже распроданы, но один можно будет сделать, правда, не по минимальной цене – двести девяносто девять доларов, а аэрофлотовский за триста двадцать семь или эль-алевский за четыреста двадцать семь. Я, разумеется, раскатал губы на триста двадцать семь, но оказалось, что и они раскуплены. Я окончательно сник. Наташенька пожалела бедного поселенца, сунулась в «Трансаэро» и организовала мне билет за триста восемьдесят пять. Обговорили кошерное питание в самолете и довольные собой и друг другом простились.

За одиннадцать дней до. 7 таммуза. (17 июня). 17:50

– Прости, Рувен, мы немножко опоздали.

– Совсем немножко, каких-то двадцать минут. Впрочем, вы же израильтяне, для вас это немножко. Но ничего, мы здесь пока что с Яаковом пообщались.

Шалом проглотил мой сионистский пассаж, и мы двинулись в псевдостолицу нашей исторической. Ох, и в мерзких же кварталах мы побывали! Низкорослые дома были обшарпаны и покрыты подтеками. Немногие прилично выглядящие стены были украшены оранжевыми неоновыми контурами голых девиц и сердечками, пробитыми стрелами. Это означало, что здесь располагается либо пип-шоу, либо притон. Йошуа выразил мнение, что, если заглянуть в один из подобных вертепов, там нам немедленно предложат шлюху, а из нее мы сможем выудить…

– Что выудить? – спросил Шалом. – Здесь десятки борделей. Что ваш Игорь, Казанова что ли? И вообще, он деньги зарабатывает, чтобы домой отсылать, он гастарбайтер, а не секс-турист. Не исключено, что раз в неделю он и посещает какую-нибудь, но шансы, что именно она нам попадется, ничтожны. Впрочем, может, вы с Рувеном, устав от многолетней аскезы, сами непрочь прошвырнуться, так сказать, вжиться в образ?

Йошуа ответил, что водителю запрещены две вещи – во-первых, пить спиртное за рулем, во-вторых, получать по морде. Только тот факт, что Шалому еще предстоит везти нас домой, избавляет его от последнего. На этой оптимистической ноте мы разделились и пошли по трем параллельным улицам, заглядывая в каждое кафе, каждую подворотню. Сотовые мы держали наготове. В случае, если бы кто-то из нас встретил Игоря, он должен был немедленно позвонить остальным. Но Игоря не было. К этому выводу мы пришли, пройдя все три улицы и встретившись у лотков базара напротив бывшей автобусной станции.