Читаем без скачивания Поле боя при лунном свете - Александр Казарновский

– Г-сподь с тобой, Вика. Наши все в школе.

Я помахал ей рукой, давая понять, что занят, и вообще, аудиенция окончена, и она удалилась.

– Да, я тебя слушаю, Йошуа.

– Рувен, но ведь и в интернете ничего не было. Типа «правосудие свершилось…»

– Потому, что никакое правосудие не свершилось. Ави не убит, а ранен. С чем прикажешь им выходить в интернет? «Уважаемые сионистские ублюдки! Ликвидация вас, как класса, (этого советизма Йошуа не понял) о необходимости которой говорили арабские патриоты (и этого тоже) не состоялась, поскольку у нас снайпер косой. Когда найдем нового снайпера, тогда вас и дострелим. Ждите и трепещите!»

В трепещущем от жары воздухе кружилась мушка, пытаясь сесть мне на ухо, словно собиралась нашептать нечто важное. Возможно, в ней была чья-то душа, которую тянуло ко мне.

– Ты кто? – спросил я вслух. Мушка подумала и улетела.

В школе творилось что-то неладное. Из классов выскакивали дети и бежали по асфальтовым дорожкам к синагоге. Из учительской туда же по одному плелись учителя с таким видом, будто в чем-то провинились. Тщедушный черненький Хаим семенил рядом с мрачно вышагивавшим равом Элиэзером. Я поспешил за ними. Мимо меня, размазывая по лицу слезы, промчался Шауль Каспи, парень из девятого класса. Что происходит? Что, о Г-споди происходит?

Когда я вошел в синагогу, когда за моей спиной захлопнулась обшарпанная дверь, когда под моей ногой задрожали серо-бурые доски пола, все на минуту обернулись, и в нескольких парах глаз я прочел подобие укора. В первую очередь в глазах Йорама Гефена – Юрки Виноградова. И вновь все заговорили, заговорили, и из десятков фраз, звучавших вокруг меня одновременно, выкристаллизовывалось одно имя – «Авиноам». К биме – возвышению, на которое во время молитвы помещают свиток Торы, шагнул рав Элиэзер, и все голоса срезало.

В полной, черной тишине:

– Ребята, как вы знаете, полтора часа назад на перекрестке Гива-Царфатит произошел террористический акт, совершенный арабом-самоубийцей. При взрыве бомбы, прикрепленной к поясу выродка, погибли, помимо него самого, три человека. Один из них наш ученик…

Г-споди! Почему я еще жив?! Я не могу, слышишь, не могу этого вынести! За что ты на меня это наваливаешь? Почему он, а не я?..

За девять дней до. 9 таммуза. (18 июня). 19:45

– Я… я очень рад, что ты приехал, Рувен…

Игорь не говорит. Он шепчет куда-то вверх, в пустоту, туда же, куда устремлен его неподвижный взгляд. С каждым словом, с каждым вздохом слышится присвист, словно воздух вырывается одновременно и из горла и из дырки в легком. Видно, что изо рта у него текла кровь и что ее смывали, но недосмыли – в правом уголке рта корочка осталась. Застывший, но живой, он лежит на высокой больничной кровати. А я сижу рядом на стуле. За спиной у меня стоят Шалом и Йошуа. Они тоже застыли, только Игорь – лежа, а они – стоя. А я вот застыл сидя, как памятник Линкольну в фильме «Безумный мир». Мы все четверо как бы живые и не живые – Игорь от ранения, Шалом и Йошуа от усталости – для них это вторая поездка в «Бейлинсон» за день – как только узнали, что Игорь пришел в сознание, снова помчались и меня прихватили, оставив безотказного Яакова сторожить. Я же наполовину мертв от горя и от чувства, что я – убийца Авиноама. Если бы я вчера не позвонил ему…

– Здесь… кроме тебя… никого… Да и в Молдавии… Отец да мать… Да пенсия двадцать доларов… Вот и кормлю…

В реанимацию входит врач. Мы еле упросили его буквально на несколько минут снять с Игоря кислородную маску, чтобы поговорить с нами.

– Это очень важно! – рычал Йошуа.

Врач пока лишь подает нам знаки, дескать, не пора ли вам пора. А Игорь меж тем… Ну, разве можно его сейчас прервать своим дурацким «ближе к делу»?

– Мне Израиль, как дом! – выдыхает Игорь. – А ты, как брат… Что же вы на меня…

Он замолкает, только в глазах укор.

– Прости нас, Игорь, – я беру его за руку.

– Хватит, – вмешивается врач, – надо надеть кислородную маску.

– Еще секундочку, – умоляюще вскрикивает Шалом. Он, несмотря на все свои бездонные познания в русском, не понимает, о чем мы говорим, но чувствует, что разговор приближается к чему-то очень важному.

– Игорь, – торопливо спрашиваю я, – что у тебя вышло с этим арабом?

– Прости, что тебя ударил, – хрипит Игорь. – Мне было очень больно…

Устав от длинной фразы, он переводит дыхание. Затем продолжает:

– Хлебнул пивка в Городке… потом в Тель-Авиве… Решил вернуться… разобраться… Из Городка выехал в семь тридцать… Приезжаю… Тебя нет дома… А я пьяный… Пошел к себе…Спать… Зажигаю свет – араб… А я – ваш!

Доктор кивнул сестре, и она надела на Игоря кислородную маску. Только глаза – Гошкины глаза – выплескивали то, что недошептали губы. Я сжал его руку.

– Ты наш, Игорек, ты наш. Прости меня за ту гнусность, которую я тогда сказал. У нас в этом мире так мало друзей, а ты из самых лучших, самых верных.

Игорь прикрыл глаза – должно быть, устал слушать. А я подумал, что от имени «Игорь» уменьшительное не обязательно «Игорек». Еще и «Гоша».

За девять дней до. 9 таммуза. (19 июня). 1:00

Гошенька… Как мне без тебя мертво! Моему пустому окну словно и не снилась луна – так, звездочка какая-то золотушная посверкивает. Я гляжу в темноту, слышу тиканье, а если точно говорить, то тихое поскрипывание секундной стрелки – бессмысленного суетливого самолетика – и мечтаю о том, чтобы там, в окне появился мой террорист. Только пусть во лбу его зарастет дырка, вокруг которой запеклась кровь. Пусть он будет молодой, крепкий, сильный, здоровый, и пусть он, наконец, убьет меня.

Игорь, ты, получив нож в легкое, спас чью-то жизнь. Если мою, то зачем? Хотя вряд ли я, имея «эм-шестнадцать» и «беретту», позволил бы забредшему террористу зарезать меня, как курчонка. И вообще, что это я к тебе с претензиями? Между прочим, это из-за меня ты сейчас лежишь на высокой кровати между жизнью и смертью. Но я постараюсь исправиться. Сегодня, если придет убийца, я не буду сопротивляться.

А это еще там кто? Йорам, пошел ты к черту! Что я, знал, что так получится с Авиноамом? Просто где я, там несчастье. Но вот сейчас меня убьют, и всё будет хорошо. Войдет он, призовет меня, как Вс-вышний Авраама, и я отвечу: «Вот я…» Смотри, дверь уже открывается!..

Ах, это ты, Авиноам? Проходи, садись. Нет, не надо в тот угол. Тот угол – собачий. В каком смысле – собачий? Да в прямом. У меня был пес Гоша. Ты его должен помнить, я когда-то брал его с собой по вечерам охранять ешиву. А, так ты не знаешь? Мой Гошка позавчера умер. Тебя ждет мир Истины, а животные, кто скажет, что с ними происходит после смерти? Ты не знаешь, куда сесть? Давай сюда, поближе к столику. Кстати, я прошу у тебя прощения за все глупости, которые наговорил тебе, когда мы в последний раз виделись. Ну, за эти «будь мужчиной», «не надо, Авиноам!» Нет, за то, что из-за меня ты оказался на Гива-Царфатит, я прощения не прошу. Помнишь луну-секиру, что была в окне, когда я сидел у тебя на кровати. Так вот, я и есть та самая секира. Мною бьют. Больно?

Больно стало мне самому. Больно до сумасшествия. Я едва не катался по полу от боли за Авиноама, а Авиноам сидел на стуле и смотрел на меня сухими глазами. Потом попросил:

– Расскажи мне про своего сына.

Про Михаила Романовича? Я приподнялся с пола. Что мне ему рассказать? Пожалуй, вот что. Когда ему было шесть лет, он сказал своей маме…

За девять дней до. 9 таммуза. (19 июня). 3:40

Мамочка моя, как они палят! Вообще-то у нас стреляют каждую ночь, да и каждый вечер. А частенько и днем. Но так, чтобы вот как сейчас – небо в алмазах, в желтых алмазах сигнальных ракет – такого давно не было.

– Бу-бу-бу, – сказал где-то миномет, и стальными кузнечиками стали ему вторить автоматы. А там уж, наслушавшись этих трелей, и танки начали изрыгать малиново-красные плевки. И после каждого плевка то тут, то там окраины Города озарялись кострами, которые всякий раз вспыхивали лишь на мгновение. Похоже, идет акция возмездия за Гива-Царфатит. Двойной эффект – отлавливают боевиков, а остальным показывают, что мы не бараны, ждущие своего мясника. Мир будет рыдать по поводу гибели мирных арабских граждан – часто мнимая, иногда – имевшая место – война есть война, – а порой спровоцированной всё теми же боевиками. Кстати, все зверства вроде того, что произошло на Гива-Царфатит, творятся любимцами этих «мирных»! Какой дебил будет себя взрывать в толпе евреев без твердой веры в то, что через час сотни тысяч его соплеменников выйдут на улицы плясать от счастья, услышав радостную новость – еще у скольких-то еврейских детей головы оторвало? А завтра те же сотни тысяч пройдут по Городу, Рамалле, Газе, неся его, самоубийцы, портреты. И последние гроши будут отдавать его семье, чтобы жила безбедно до конца дней своих – шутка ли, героя вырастили! Молодец! Продолжил дело Адольфа Алоизыча! Стрельба усиливается, а это значит, что нашим отвечают. Что гибнут не только боевики и их обожатели, но и наши мальчики, одни из которых вчера танцевали на дискотеках, другие склоняли над талмудом головы в кипах. Они гибнут на этой подлой войне, чтобы разрушить тот устраивающий всех миропорядок, при котором каждому своя смоковница, а евреям – Освенцим. Значит, и я должен делать свое дело. А что с моей подачи друг и мой и моего народа лежит при смерти, а парня, которого я так любил, завтра хоронят, с этим придется жить. Вс-вышний, помоги мне!