Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

Машины движутся по коридору из нарисованных вручную киноафиш; возвышаясь на три этажа, они загораживают трущобные районы, подобно потемкинским деревням из целлулоидных фантазий. Метафора не слишком натянутая. Кто-то из киношников говорил мне, что филиппинская киноиндустрия четвертая по масштабу в мире после Болливуда, Голливуда и нигерийского Нолливуда. «Фолливуд»[120], — сказал он и недобро засмеялся. Эти рекламные щиты — вершина айсберга местной мелодраматической традиции, объединяющей всевозможные жанры: «Манильские разборки — 4»; «Беги, пока живой — 9: Господи, помилуй»; «Жду тебя на небесах»; «Уберите руки, господин учитель»; «Школьные загулы». Слегка выцветшие под солнцем, аляповато выписанные акриловой охрой лица артистов лезут ввысь, подобно их эго. Канули в Лету кумиры моего детства — добела вымытые подростковые принцессы и смелые герои восьмидесятых: кто-то уже на том свете, другие ушли в поднебесные сферы политики или же в чистилища несчастных браков с сыновьями магнатов.

По давно установившейся традиции актеры нового поколения в качестве псевдонимов взяли себе знакомые фамилии представителей местной элиты: Лиса Лупас, Рет-Рет Ромуальдес, Черри-пай Чжанко, Поги-бой Прьето, Харт Акино. Другие предпочитают ассоциироваться с американской культурой: Пепси Палома IV, Киану Ривз, Майк Адидас. Однако самая выдающаяся из них — это все та же Вита Нова, с выдающейся грудью, чья грация вывела ее из жалкой деревушки в Пампанга на главную сцену «Одноклассниц» — нового стрип-клуба, где танцовщицы наряжаются (чтобы потом раздеться) в формы католических женских школ. В газетах отмечают, что ее первым прорывом было участие в видео для караоке на песню «Unchained Melody»[121], где она прохаживалась вдоль бассейна, и ее тоска по прикосновениям любимого смотрелась очень круто. Теперь, на платформах успеха ее танца «Мистер Секси-Секси», весьма удачно распорядившись своим пышным капиталом, Вита стала суперзвездой. Плакат сообщает, что это «ее самая важная роль и мировой дебют на большом экране». Возможно, это не совсем так. Если верить слухам, все лавры могут достаться кассете, которую она нашла у себя в спальне. При условии, что там действительно записаны посткоитальные разговоры по телефону, публикация которых должна привести к импичменту Эстрегана. В народе уже говорят про Сексисексигейт.

Таксист Джо резко крутанул рулем, едва не столкнувшись с эскортом автомобилей. Перекрестившись, он кричит: «Мать твою растак!» Кавалькада («форд-эксплорер», лимузин «БМВ», «тойота» с открытым верхом, набитая хмурыми головорезами) разрезает движение воем сирен. Машины неохотно уступают. «Думает, он король», — объясняет Джо, чьи глаза в зеркале заднего вида настойчиво требуют моего внимания. Я улыбаюсь и, наморщив лоб, даю понять, что разделяю его возмущение. Таких автоколонн тут по пять штук на светофоре. Но этот «БМВ» кажется мне знакомым. Или, может, знакомо мне в нем лишь чванство, присущее всякой люксовой машине. А может, у меня опять разыгралась паранойя. Бэха проносится мимо. На бампере наклейка: «ПРО — оружие: Проверенные Разумные Ответственные владельцы оружия», рядом другая — «ПРО — Бог: Почитание, Религия, Община — Бог». Я как угорь соскальзываю по сиденью, прячу лицо и отворачиваюсь. На правом заднем крыле крошечная отметина. Много лет назад я оставил такую же, когда учился парковать свою «короллу» в нашем тесном гараже. На заднем стекле — китайский болванчик с головой президента Эстрегана, которого я подарил деду много лет назад, на его семидесятилетие.

Джо бросает на меня сочувственный взгляд.

— Не бойся, паре, — говорит он. — БМВ: Борова Можно Возить. Они нас больше боятся, чем мы их. У них земля из-под ног уходит. Они на плаву, потому что говно не тонет.

Он сам смеется шутке, врубает передачу, машина, гордо взревев, устремляется по полосе, оставленной эскортом.

— Нет! — кричу я неожиданно для себя.

Довольный возможностью продемонстрировать свою таксистскую удаль, Джо не обращает на меня внимания. Мы летим за эскортом, пробивающим себе дорогу по запруженной улице. Потом он беспрепятственно проезжает блокпост и скрывается вдалеке, подобно призраку прошлого.

Тогда, в клубе, я подошел к стойке заказать глоток односолодового и увидел свою старую институтскую подругу Сару. Не знаю, зачем я об этом рассказываю. Мы не говорили уже много лет, с тех пор как я воспрянул после расставания с Анаис. Сара по-новому, коротко, постриглась, и я даже не был уверен, что это она. Она была из компании Анаис. Наверное, мне стыдно, но я не готов признаться даже себе, как часто думаю о дочери. Сара встретила меня тепло. Мы повспоминали немного. «Ты не в курсе?» И как ни в чем не бывало она рассказала мне, что Анаис вышла замуж и со своей новой семьей переезжает в другой город. Но дочь хотела перед этим повидаться со мной. У нее будет новая школа, все новое, и это шанс заполнить лакуну и оставить меня в прошлом раз и навсегда. Это моя девочка так придумала. Я никогда не сомневался, что вопрос, встретимся ли мы, не стоит, неизвестно только, когда это произойдет. Но Анаис сказала, что лучше нам не видеться.

«Если твоя дочка все-таки решится, как с тобой связаться?» — спросила Сара. Я не знал, что сказать. «По мейлу, наверное». Прозвучало это странно, по-дурацки как-то. По мейлу? Как только Сара ушла, мне пришло на ум сто более уместных ответов. Я оставил свой скотч и уехал в гостиницу. Лег, но почему-то никак не мог заснуть. Где-то пропел петух, небо стало светлеть. Мое сердце билось в такт дешевому будильнику у кровати.

Да, я подавлен бесчисленностью вариантов восстановления отношений с дочерью. Каждый я мысленно обмусолил, как монашеские четки для молитв. Мы с ней в кафе, у нее дома, на парковке возле ее школы, случайно встречаемся взглядами, стоя на эскалаторах, идущих в разные стороны, в книжном магазине во время автограф-сессии, в претенциозном ресторане по моему выбору, на несвежей постели моего смертного одра. Она обнимет меня, или ударит, или заплачет, и я пойму, что надеяться не на что, или вздохнет, и я пойму, что у меня еще есть шанс. Она ледяным тоном произнесет «отец», или «Мигель», или, сразу, «сволочь». Моя девочка удивленно посмотрит на преподнесенный ей подарок и расскажет, как она меня ненавидит. Она отведет взгляд и скажет, что хочет попробовать простить меня. Или, поигрывая чайной ложечкой, не скажет ничего. Моя малышка посмотрит мне в глаза и спросит: «Почему? Как ты мог? Разве ты не любил меня?» И, несмотря на все репетиции, я не найдусь что ответить. Если она убежит, стану ли я догонять ее, продираясь сквозь толпу, или оставлю в покое? Если она меня пошлет, склоню голову и тихонько удалюсь поплакать в туалете или останусь на месте и, скрестив руки, продемонстрирую, что теперь я пришел надолго? Могу ли я сказать, что люблю ее, притом что мое поведение в прошлом всегда будет бросать тень сомнения на посулы относительно будущего?

Да, я признаю: бесчисленность вариантов моего возвращения из небытия приводит меня в ступор. Позвонить ей прямо сейчас? Через месяц? Или когда я наконец стану человеком, которым она сможет гордиться? Отправить ей письмо? Сочинить мейл ее матери? Как такие простые действия могут составлять такой сложный выбор? Послать ей подарок на шестнадцатилетие? Написать книгу со скрытым посланием, в котором я признаю свою вину, принесу извинения и скажу, что жду ее сегодня, завтра, всегда?

В самом конце войны Ятаро снова спас нас, хоть и не лично, а, скажем так, косвенно. Япошки бесславно драпали, оставляя за собой выжженную землю, и наше семейство предпочло переждать в сравнительной безопасности поместья Свани. Однажды вечером трое японских пехотинцев, оторванные от отступивших дальше основных сил, набрели на наш дом — их привлек свет и позвякивание серебряных приборов о тарелки, слишком приветливо звучавшее средь громкого жужжания насекомых в густых уже сумерках. Оркестр цикад на закате всегда напоминает мне об этой истории. Когда солдаты подошли к дому, их встретила моя мать. Она уже слышала о зверствах в других городах, о брошенных на штыки младенцах, о женщинах, пристреленных там же, где их насиловали. Худшего времени для вторжения они найти не могли: отец и все мужчины отправились в поле откапывать припрятанное еще до оккупации оружие.

Трое солдат встали как вкопанные, увидев маму, вышедшую навстречу с дедушкиной крупнокалиберной, на слона, двустволкой «Холланд и Холланд», — ничего другого она просто не нашла. Она наставила на них ружье и прицелилась. Ружье дало осечку, и они со смехом двинулись к ней: один — опуская штык, другой — вытаскивая саблю, третий — расстегивая ремень. Пока Лена и Нарцисито выглядывали из открытой двери, я выпрыгнул и, протиснув свое девятилетнее тельце между мамой и солдатами, прокричал по-японски слова, которые сами как-то вылетели у меня изо рта: «Ягатэ сини / кэсики ха миэдзу / сэми но коз!» Двое засмеялись, но шага не сбавили. А третий, с саблей, вдруг призадумался и что-то им рявкнул. После чего они вдруг развернулись и ушли, исчезли в густом лесу позади дома. И только много лет спустя я вспомнил в этих словах хайку Басё, которому меня научил в детстве Ятаро: «По пенью цикад / и не скажешь, что скоро / им умирать!»