Читаем без скачивания Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Скоро-скоро, кузнечик, — рявкнул на водителя один солдат, — мы тебя нахуй домой отошлем, chulo.

В конторе Келли Нардл рыдала над беспорядками, а молодняк в Салоне Вечности сидел со своими аппаратами, скрипел зубами, скрестив ноги в кроссовках, не понимая, как интерпретировать новую информацию, что изливалась на них теплой летней газировкой, и все ждали, когда Джоши подаст сигнал. Гвардия отчасти зачистила парк и запустила внутрь Медийщиков. Я смотрел Ноев канал — Ной бродил вверх-вниз по Кедровому холму, мимо обрывков брезента и темных луж живой крови, амебами растекшейся по усталой траве, — и Келли, увидев, облила слезами темпе у себя на столе. Она у нас воплощение честной эмоции, наша Келли. Я в свой черед принялся гладить ее по голове и нюхать ее волосы. Однажды, если наш биологический вид выживет, надо будет изобрести способ скачивать ее доброту и инсталлировать в наших детей. А между тем мои показатели настроения на Табло поднялись с «кроткий, но отзывчивый» до «игривый/приятный/любознательный».

Джоши созвал Ковбоев и Индейцев на общее оргсовещание. Мы зашли в индейский зал на Йорк-авеню, существенно просторнее, чем святая святых нашей синагоги, — Джоши провел нас через КПП, воздев руку, точно школьный учитель на экскурсии.

— Бессмысленные потери жизни, — сказал он, утвердившись на кафедре и красноречиво попивая несладкий зеленый чай из термоса, а мы в своей мультикультурности созерцали его из плюшевых кресел. — Потеря государственного престижа. Потеря туристских юаней. Потеря лица для нашего руководства — можно подумать, у него было лицо. А смысл? В Центральном парке никто ничего не добился. Когда двухпартийны поймут, что убийства НИИ не отменят внешнеторговый дефицит и не излечат проблемы баланса?

— Слушайте нас, власти предержащие, — раболепно вякнул Говард Шу у него из-за спины, однако остальные промолчали — вероятно, до того огорошенные последним поворотом истории, что даже в словах Джоши не смогли отыскать ложку меда. Я, однако, робко улыбнулся и помахал, надеясь, что он меня заметит.

— Долларом управляют отвратительно, фантастически неэффективно, — продолжал Джоши, и его ошеломленное раскрепощенное лицо сотрясала ярость, в «Постжизненных услугах» недопустимая, определенно смертная, а подбородки тряслись каждый сам по себе, и под одним углом Джоши выглядел на тридцать лет, под другим — на все шестьдесят. — За двенадцать месяцев ДВА испробовала столько же разных экономических политик. Приватизация, деприватизация, стимулирование накоплений, стимулирование расходов, регулирование, дерегулирование, твердый курс, свободная валюта, контролируемая валюта, неконтролируемая валюта, рост пошлин, снижение пошлин. А в итоге — bupkis[64]. «Экономика еще не встала на рельсы», как выражается наш возлюбленный председатель Федрезерва. В эту минуту в БКГШ-Лондоне завершаются переговоры китайцев и Европейского Союза. Мы наконец-то перестали быть ключевым элементом мировой экономики. У остальной планеты достанет сил от нас обособиться. Мы, наша страна, наш город, наша инфраструктура, оказались в свободном падении. Но, — сказал Джоши. Тут глубоко вдохнул, искренне улыбнулся, и его лицо заиграло всеми процедурами дехронификации — сияющие глаза, сияющий кумпол, сияющая кожа, — и мы все сдвинулись на краешки сидений, сластолюбиво щупая подставки для стаканов. — Следует помнить, что у нас есть обязательства перед клиентами. Следует помнить, что погибшие в Центральном парке были НКС, Непригодны к Сохранению в долгосрочной перспективе. В отличие от наших клиентов их время на Земле было конечно. Следует напоминать себе о Заблуждениях Чистого Бытия, что сужает наши возможности помочь целому людскому сегменту. Мы, технологическая элита, снимаем с себя ответственность, однако можем стать хорошим примером. И я говорю скептикам: лучшее — впереди. Потому что мы — последняя, светлейшая надежда на будущее этой страны. Мы — креативная экономика. И мы победим!

В рядах Ковбоев согласно зашептались, а Индейцы замычали, что пора бы и поработать. Джоши сказал важные вещи, я гордился тем, что причастен к креативной экономике (и гордость моя граничит с патриотизмом), я угрызался из-за гибели Неимущих, однако надо признаться, что я тоже думал о другом. В тот вечер мне предстояло встретиться с родителями Юнис.

Мне раньше не приходилось наряжаться в церковь, а мои синагогальные дни миновали, благословен Всевышний, четверть века назад. Никто из моих друзей не повстречал свою половину (не считая Грейс и Вишну), поэтому одеваться на свадьбу мне тоже не случалось. Я произвел обыск в глубинах единственного шкафа, не оккупированного туфлями Юнис, и обнаружил пиджак из какого-то полиуретана, серебристый такой, я надевал его в старших классах на конкурсы риторики и дебаты — он всегда зарабатывал мне сочувственные очки, потому что выглядел я, как начинающий сутенер из загнивающих кварталов Бруклина.

Юнис оглядела меня недоверчиво. Я наклонился ее поцеловать, но она отпихнула меня.

— Ты сосед — вот и веди себя, как сосед, — сказала она.

Протокол встречи и этот соседский спектакль угнетали, но я решил не переживать. Паки — иммигрантское семейство. Я покажу им, что состоятелен как финансово, так и социально. Я стану жать на их эмоциональные кнопки «паника» с быстротой, которую приберегаю для набора банковского ПИН-кода. Они у меня поймут, что в эти неспокойные времена на белого парня можно рассчитывать — он позаботится об их дочери.

— Ну хотя бы твоей сестре можно сказать, что мы не просто соседи? — спросил я.

— Она знает.

— Правда? — Маленькая победа! Я потянулся к Юнис, застегнул на ней белую шелковую рубашку, и пока вставлял пуговицы в хитроумные петли, она целовала мне руки.

Служба проходила в зале Мэдисон-сквер-гарден — ярко освещенном, однако по сути своей сумрачном амфитеатре на три тысячи зрителей, сегодня заполненном лишь наполовину. Ослепительные лампы высвечивали мусор, толком не выметенный после предыдущего мероприятия — кажется, лакричной конференции. В основном пришли корейцы, а также несколько евреев и белесых молодых людей, которых привели подруги. Молодежь с ярко-зелеными лентами через плечо, на которых значилось «Крестовый поход грешников преп. Сука», встречала нас и кланялась старшим. С иголочки одетая ребятня, у которой родители конфисковали эппэрэты, тихонько возилась у нас под ногами, играя в простые игры, способствующие совместному образованию и предполагавшие использование кнопок и клейкой ленты, а присматривать за ними откомандировали чью-то одинокую бабушку.

Я плечами чувствовал, как фосфоресцирует мой чудовищный пиджак, однако мне полегчало среди сорокалетних женщин со сложной завивкой и подкладными плечами — их называют «аджуммы», временами презрительным словом, обозначающим замужних женщин, я почерпнул его у Грейс. Все вместе мы выглядели так, будто переместились в это унылое и неловкое будущее из далеких 1980-х — толпа бедно одетых грешников, сдающихся на милость Христа, неизменно модного и ухоженного, изящного в страданиях, доброго на небесах. Я всю жизнь подозревал, что Сын Божий, невзирая на свое благостное учение, тайком ненавидит всех уродов поголовно. Его текучие голубые глаза всегда пронзали меня насквозь.

Мы с Юнис пробрались к своим сиденьям, сохраняя видимость «соседства» — неизменно разделенные минимум тремя футами пыльного воздуха. Стареющие мужчины, отработавшие свои девяносто часов в неделю и совсем изнемогшие, скукожились, сбросили туфли и, пока не открылся шлюз и не хлынули молитвы, пользовались шансом ухватить полчасика драгоценного сна. Похоже, это не продвинутые корейцы — те по большей части вернулись на родину, едва Сеул перевесил на экономических весах. Здесь собрались, видимо, жители бедных областей, не поступившие в престижные корейские университеты или некрасиво порвавшие с семьями. Эра корейских бакалейщиков из моего детства уже подошла к концу, но люди, окружавшие меня сейчас, не слишком ассимилировались, и в ушах у них по-прежнему отчетливо стучал неверный пульс иммигрантского опыта. У них были мелкие предприятия вне золотых районов Манхэттена и старого Бруклина, они трудились, они подсчитывали, они выталкивали детей за грань недосыпа — тут не увидишь постыдных средневзвешенных показателей 86,894 и не услышишь разговоров о Металлургическом колледже Бостон-Нанкин или Тулейнском университете.

Я с детства так не психовал. В последний раз, когда я был в заведении культа, престарелая аудитория синагоги Бейт-Кахане злобно отругала меня за то, что я прочел кадиш по родителям, хотя они явно не умерли, более того — невозмутимо стояли рядом, произнося ивритские слова, для всех нас решительно непостижимые. «Осуществление желаний, — пояснила моя соцработница спустя десять лет, когда я разрыдался в ее кабинете в Верхнем Ист-Сайде. — Вина за то, что желал родителям смерти».