Читаем без скачивания Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Почему в зале столько пустых кресел? — возмущенно заорал преподобный Сук, ибо мы не выполнили свой долг, мы неудачники в его глазах и в глазах Господа. — Столько людей на улицах — и столько пустых кресел! Когда-то этот народ жил Евангелием! А теперь куда все делись?

Дома, прячутся под столом, хотел ответить я.

— Откажитесь от своих мыслей! — закричал преподобный, и медные его глаза вспыхнули безболезненным огнем. — Примите мир Христа, а не свои мысли! Откажитесь от себя. Почему? Потому что мы грязны и грешны! — Прихожане сидели и слушали — прибитые, повязанные, покорные. Я не буквалист, но эти безупречно причесанные и вымытые женщины с нимбами куафюр и подкладными плечами, торчавшими, словно эполеты, — воплощенный антоним грязи.

И однако даже дети-муравьишки, даже те, кто еще не умел говорить, осознали, что грешны и сейчас имеет место крестовый поход; что они совершили нечто неизмеримо ужасное, обгадились в неподходящий момент и скоро во всевозможных смыслах подведут своих бедных трудолюбивых родителей. Одна девочка заплакала — она икала, захлебываясь соплями, и мне хотелось погладить ее по голове и утешить.

Преподобный Сук примеривался добивать. В колчане его хранились три слова, три стрелы: «сердце», «бремя» и «стыд».

А именно:

— На сердце моем лежит тяжкое бремя. Такое уж у меня сердце. Киджуш, помоги мне освободиться! Если ты найдешь меня в стыдной позиции, — это был, видимо, подстрочный перевод с корейского, и последнее слово он выговорил с трудом, «по-джи-чхию», — наполни мое обремененное сердце Твоей милостью! Ибо вас спасет только милость Киджуша. Только милость Киджуша спасет этот падший народ и защитит его от Армии Азиза. Потому что вы нерадивы. Потому что вы не цените. Потому что вы полны гордыни. Потому что вы недостойны Христа.

Взгляд мой вновь обратился к знаку копирайта под скачущим оленем и плывущими орхидеями, поверх которых появлялись ключевые тезисы преподобного Сука по-английски и по-корейски («Откажитесь от гордыни», «Вас спасет милость Иисуса», «Большой стыд»). Ах, как утешителен копирайт на фоне религии. Как поддерживает мысль о том, что мы, говоря формально, законопослушный народ.

Интересно, а молодежь, которая сейчас листает презентацию в «ПауэрПойнте», — она истинно верит? Я давно хотел разобраться в корейско-христианских связях. Мой друг из постжизненного лагеря Индейцев, один из лучших наших нанотехнологов, переживший не один, а целых два библейских корейских летних лагеря, однажды сказал: «Пойми, в сравнении с корейской версией конфуцианства христианство — детский лепет. Да, блин, в сравнении со всем, что было раньше, протестантизм — можно сказать, теология освобождения».

Я подумал о Грейс — она несомненно умна, однако ее набожность меня беспокоила. «Это пройдет, — сказал мне как-то Вишну. — Это их способ ассимиляции на Западе. Эдакий клуб по интересам. Еще одно поколение — и все закончится». Неприятно думать, что глубоко личные переживания Грейс, ее сплошь исписанное пометками издание Нового Завета, которое она мне однажды показала, ее еженедельные поездки в епископальную церковь, где полно ямайцев, — всего лишь разновидность ассимиляции, но в глубине души я знал: дитя, что зреет у Грейс во чреве, Господа славить не станет.

— Забудьте свои добрые дела! — кричал меж тем преподобный Сук. — Если будете гордиться своей добротой, если не выбросите всю свою доброту, вы никогда не предстанете пред лицом Господа. Не ставьте доброту поперед Бога. Откажитесь от своих мыслей!

Я посмотрел на Юнис. Она щупала лямки бежевой сумки из «МолодаМанда» размерами немногим меньше ее самой, скользила пальцами по ремню туда-сюда, и на меловой коже кратко отпечатывался красный и белый, пока мать не перехватила ее руку и что-то ей не фыркнула, коротко и с нажимом.

Мне хотелось встать и обратиться к аудитории.

«Вам нечего стыдиться, — сказал бы я. — Вы хорошие люди. Вы стараетесь. Жизнь очень непроста. Если на сердце давит бремя, здесь вы не освободитесь. Не забывайте свою доброту. Гордитесь добротой. Вы лучше, чем этот сердитый человек. Вы лучше Иисуса Христа».

А потом я бы прибавил:

«Все это изобрели мы, евреи, — мы сочинили Большую Ложь, из которой выросли христианство и западная цивилизация, а все потому, что нам было стыдно. Ах, как стыдно. Стыдно, что нас порабощали могущественные государства. Вечное мученичество. Вой на могилах предков. Мы им недодали! Мы их подвели! Сгорел Второй храм. Сгорела Корея. Сгорели наши деды. Какой стыд! Встаньте с колен. Не отказывайтесь от своего сердца. Сохраните его. Ваше сердце — это самое главное. Откажитесь от стыда! И от скромности! И от предков своих откажитесь! Откажитесь от своих отцов и псевдоотцов, объявивших себя распорядителями Господа Бога. Откажитесь от застенчивости, откажитесь от гнева, что таится под нею. Не верьте в это иудео-христианское вранье! Примите свои мысли! Примите свои желания! Примите правду! А если правд несколько, научитесь трудной работе — выбирать. Вы добрые, вы человечные — у вас есть право выбора!»

Меня до того увлекло мое негодование — негодование, которое проще всего было выразить краткой мольбой: «Доктор Пак, пожалуйста, больше не бейте жену и дочерей», — что я не заметил, как прихожане вскочили и затянули «Розу Шарона»[67]. Как выяснилось, это был заключительный акт Крестового похода грешников. Я подметил других евреев, которым не терпелось слинять куда подальше, прочь от подругиной родни, в объятия любимой. Сердито и нежно Иисус молился за самые души наши, но мы так устали, так проголодались, что не дослушали, — до того проголодались, что даже не заполнили короткий опросник по материалам проповеди («Просто так, оценки не ставятся!»), который молодые люди в лентах через плечо передавали по рядам.

Склонив головы, мы выбрались из Мэдисон-сквер-гарден и переместились в новый ресторанчик поблизости, на 35-й улице, — там подавали нагджи погум, блюдо из осьминога, полыхавшее перечной пастой и чили, а также прочими жароповышающими и неполезными для здоровья веществами.

— Может быть, для вас слишком остро? — спросила миссис Пак — белых всегда об этом спрашивают.

— Я его много раз ел, — ответил я. — Вкуснотища. — Она поглядела на меня с великим подозрением.

Нас отвели в пустую комнатушку, где полагалось снять обувь и в тесноте усесться вокруг стола, скрестив ноги. С ужасом, от которого отчаянно захотелось в туалет, я увидел, что на носке у меня гигантская дыра, из которой вылезает бледная молочная кожа. Я повернулся к Юнис — мол, почему ты не сказала? — но столкновение двух миров совсем перепугало ее, и моего буравящего взгляда она не заметила. Она скинула остроносые церковные туфли и в неудобстве села. Взрослые собрались за одним концом стола, Сэлли и Юнис робко взирали на нас с другого. Миссис Пак приступила было к заказу, но муж перебил ее и выпалил чередой взрыков в прыщавого молодого официанта с волосами, зачесанными гладкой параболой. Доктору Паку тотчас вручили бутылку со-джу. Я попытался ему налить, ибо в этой культуре молодые прислуживают старшим (можно подумать, старики лучше нас, а не просто ближе подошли к умиранию), но он оттолкнул мою руку и налил себе сам. Потом взял мой стакан, поставил перед собой и заправил точно откалиброванным движением. Наконец, одним пальцем подвинул стакан мне.

— Ой, спасибо, — сказал я. Затем помахал бутылкой Юнис и Сэлли: — Кто-нибудь хочет вкусной водицы? — Обе отвели глаза. Доктор Пак молча проглотил свою дозу. — Ну и ладно. Должен сказать, в эту последнюю неделю соседство с Юнис было очень успешно, столько всего произошло…

— Хиюн! — рявкнул доктор Пак младшей дочери. — Как твоя учеба?

Сэлли вспыхнула. Кубик холодной белой редиски выскользнул из палочек.

— Я, — сказала она. — Я…

— Я, я, — передразнил доктор Пак. Он глянул на меня, как будто мы с ним в сговоре. Я улыбнулся, не в силах противиться любому жесту этого человека, даже если он требует принять его сторону против невинных женщин. Так, видимо, действуют все тираны. Заставляют тебя жаждать их внимания; путать внимание с милосердием. — Столько денег на Элдербёрд, на Барнард — и ради чего? — спросил доктор. — Им нечего сказать. Одна протестует, другая тратит мои деньги. — Он говорил со смутным британским акцентом — в свое время подцепил в Манчестере. Речь его пугала меня все больше. Этот абсолютный маленький человек возвышался над всеми нами.

— Вообще-то, — сказал я, — сейчас не время для бесед и письма. Теперь молодежь самовыражается иначе.

— Да-да, — кивнула мне миссис Пак. Крохотной ладошкой она закрывала крохотное лицо, краснея вместе с дочерьми, другая рука нервно застыла над плошкой с рисом. — Уж в такие времена мы жить, — сказала она. — Последние времена. — А потом обратилась к дочерям: — Папа хотеть как лучше. Слушаться его.