Читаем без скачивания Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

А кроме того, собственно любовное действо стояло для нее на каком-то десятом месте. Она относилась к любовному действу как к созерцанию картины в каком-нибудь Пушкинском музее. Или Третьяковской галерее. Как к просмотру фильма Тарковского. Только этой картиной и этим фильмом был я. Ей нужно было насмотреться на меня, наползаться по мне, начмокаться, для чего ей могло быть мало и двух часов, а мне оставалось уже завершение музейного сеанса, самые последние минуты его, второпях, перед раздевалкой, уже на лестнице, под скрип открывающихся дверей...

Я потом просвещусь, что такое бывает присуще женщинам, мужчины для которых - лишь один из объектов внимания. Но это потом. А тогда я, как собака слюной в жаркий день, истекал благодарностью к ней, что окликнула меня. И вел примерную жизнь семьянина. Познакомился с ее родителями, сопровождал ее в поездках к ним, строил, ползая по полу, из пластмассовых кубиков дома с ее пятилетним сыном, которого позднее, когда мы заберем его к себе, буду отводить в детский сад и забирать оттуда, а там - и провожать в школу. И за те без малого три года, что мы проживем с Флорентиной вместе, ни разу я ей не изменю. Как ни мучительно мне станет постоянное посещение Пушкинского музея и фильмов Тарковского. Но ведь недаром же "измена" имеет синонимом "предательство". Я не считаю верность добродетелью. Верность, когда живешь вместе, - непреложная необходимость. Мой дом - моя крепость, и верность - раствор, скрепляющий кирпичи ее стен.

Глава двенадцатая

В сияющий теплый день ранней осени, проводив Флорентину в ее частное медучреждение выдаивать презренный металл из не утруждающих себя постоянством половых связей граждан Первопрестольной, я стоял на балконе снимаемой нами двухкомнатной квартиры поблизости от Преображенской площади, вдыхал промытый ночной прохладой звенящий воздух, едва уловимо пахнущий первым прелым листом, и смотрел со своего десятого этажа на зацветающее желто-красно-оранжевым огнем кипение листвы внизу. Я чувствовал внутри себя пустоту и облегчение. У меня только накануне был окончательно принят очередной рекламный ролик (сделанный, естественно, на коленке), мне досталась в расчет вполне удовлетворившая меня сумма, заказчики, которые никогда не бывают довольны, пробубнили что-то вроде того, что не исключают нового обращения. Опираясь о ржавую металлическую пластину балконных перил, я расслабленно думал о том, чем занять себя до вечера и куда пойти после с Тиной (так на американский манер я звал Флорентину, а и как бы лучше?), где отметить завершение моей работы и получение гонорара. Флорентина вчера, увидев плотненькую пачку баксов у меня в руках, так и воодушевилась, и вакхически выглядевшая постель у меня за спиной напоминала о замечательном ночном походе в Пушкинский и Третьяковку вместе взятые. Поход действительно удался на славу: по пути к картинам у меня получилось завести ее в пивнушку и хлобыстнуть пару кружечек там, а потом не совершать экскурсии по полной программе, а прерваться на середине и утащить ее пьянствовать в буфет. Надо думать, успеху моих замыслов способствовало ее воодушевление от вида американских президентов.

Мое балконное смакование подробностей ночного музейного загула было прервано телефонным звонком. Я бросился с балкона внутрь, пролетел комнату, вымахнул в коридор, где стоял аппарат, и схватил трубку. Вообще можно было бы и не лететь: в Москве недавно появились в продаже радиотелефоны, и я не замедлил оказаться в числе покупателей этого открывающего новые горизонты свободы новшества. Но еще не было привычки брать с собой повсюду трубку куда ни пойдешь, и я оказался на балконе без своего приобретения.

- Стоишь? - услышал я голос Юры Садка. - Если стоишь, постарайся сесть. А то упадешь.

- Ладно, - сказал я. - Привет! Говори. Чем это ты собираешься свалить меня с ног?

- Сел? - уточнил Юра. - Смотри! Ты сонги свои кому-нибудь продавал?

- Сонги? - не сразу врубился я. - А, песни! Да нет, с чего вдруг.

- Я и не сомневался, что не продавал, - отозвался Юра. - А их лабают. И вовсю. По ТВ крутят. ТВ смотришь?

- Подожди, подожди, подожди! - Я понимал, что он не шутит, но слова его будто застряли на пути к моему сознанию. - Мои песни? По телевизору?

Юра, однако, вовсе не был намерен разжевывать мне информацию.

- Такое имя: Арнольд Везунов, - сказал он, - тебе что-нибудь говорит?

- Арнольд Везунов, Арнольд Везунов, - забормотал я.

- А Лариса? - спросил Юра. - Певица по имени Лариса. Просто Лариса.

Певица по имени Лариса! Меня осенило. Это он говорил об Ириной сестре. Клип, который я монтировал, крутился по всем каналам, я видел его тысячу и один раз, и точно: она подавалась без фамилии, просто Лариса. А Арнольд Везунов - это же ее Арнольд, его фамилия Везунов - именно так. Только он полностью находился в ее тени, никогда не поминался как композитор. Лариса и Лариса, одна Лариса - Фамусов вдалбливал в сознание меломанов новое имя с настойчивостью отбойного молотка.

- Это же Иркина сестра, - сказал я. О моем романе с Ирой я Юре в порыве откровенности как-то поведал. А с самой Ирой он был прекрасно знаком. Родная ее сестра. Дочка, сам понимаешь, кого.

Настала пора и мне насладиться ответной растерянностью Юры.

- Дочка! - произнес он через мгновение молчания. - А я-то не мог ее идентифицировать. Кто ее, думал, толкает, как паровозом!

- А Арнольд - ее муж, - проявил я полную осведомленность. - И почему ты интересуешься ими? Что, это они меня лабают?

Я спросил, не слишком-то веря в то, что спрашиваю, но ответ, что я получил, был утвердительный:

- Ну так а зачем бы я тогда интересовался! Именно. Лариса поет, а Везунов пишется композитором. Второй день новый ее клип сразу по трем каналам фугуют.

Я подумал, что и в самом деле не мешало бы сесть.

- Может, ты ошибся? - спросил я.

- Ошибся! - воскликнул Юра. - Я все не мог просечь, откуда мелодию знаю. Как бывает, пока не вспомнишь - не успокоишься. Твой сонг! Один к одному твой. Только слова другие.

- По каким, говоришь, каналам фугуют? - спросил я, стараясь придать своему голосу абсолютное спокойствие.

Юра ответил.

- И что собираешься делать? - в свою очередь спросил он затем.

- Да надо сначала послушать, - постарался произнести я все с тем же арктическим спокойствием.

Слушать особо было, впрочем, нечего. Это была моя мелодия - один к одному. Я нарвался на нее в первые же двадцать минут, как включил телевизор. Одна из тех, что я играл тогда, на встрече Нового года у Фамусова. Чего я только не играл тогда. Но у этой было одно особое качество: она обладала способностью заставлять уже на каком-нибудь седьмом-восьмом такте вторить себе, а ноги - двигаться вслед ее ритму. Не знаю, как это у меня получилось. Я и не думал, когда сочинял ее, что она выйдет такой. Арнольд не случайно стибрил у меня именно ее. Что ему стоило запомнить тему. Запомнил, вернулся домой - и записал. Сложно ли записать десяток-другой нот музыкально образованному человеку.

Я смотрел клип и чувствовал, что наливаюсь бешенством. Вообще я благодушный человек, и, хотя не склонен полагать это безусловно положительным качеством, довести меня до сосостояния бешенства довольно сложно. Но если бы Арнольд оказался сейчас рядом, он бы получил от меня самый безжалостный хук в челюсть. А если бы он ответил - что ж, я готов был драться: два года после операции прошли, сетчатка, слава богу, великодушно приросла к пигментному эпителию - я мог теперь позволить себе и драку. Все же это было воровство. Ведь это была моя вещь, я ее сочинил! И если она тебе так понадобилась, попроси ее у меня. Может быть, я и отдам, даже задаром. Но попроси!

Лариса, надо сказать, пела вполне приемлемо. С ней поработали, пошлифовали ее - в камне появился блеск, грани его засверкали. И клип ей сняли тоже вполне приличный (кто, интересно, снимал?). Что было провально это аранжировка. Спереть мелодию Арнольд спер, а аранжировал - как умел. Он все сделал по такому шаблону, что легкая конструкция не вынесла тяжести отделки. Конструкция рухнула, и отделочные плиты погребли ее под собой. Едва ли в таком виде мелодия могла заставить напевать ее. И ноги под нее в непроизвольное движение не приходили. Бездарный все же был тип.

Сгоряча я набрал номер, который память тотчас услужливо предложила мне, словно и не прошло двух с половиной лет, как я набирал его в последний раз.

- Слушаю, - ответил телефон свежим и ухоженным голосом фамусовской жены.

Я отнес трубку от уха и нажал кнопку отбоя. Нет, разговаривать с Изольдой Оттовной не было смысла. Она бы мне никого не позвала. Даже если бы Лариса с Арнольдом стояли рядом. А вероятней всего, они живут отдельно, и получить от нее номер их телефона мне тоже не удалось бы.

Рабочий телефон Иры сидел в памяти с той прочностью, что и домашний. И, будто ждала моего звонка, она сняла трубку на первом же сигнале и узнала меня - я только подал голос.