Читаем без скачивания Во имя жизни - Хосе Гарсия Вилья

Для архиепископа была в этом злая ирония: его считали святым, но сам-то он знал, что грешен и пуст душой. Голый на голом острове, он провел год Великого Поста, размышляя о самом себе, и увидел, какой тщетой и тщеславием, какой ложью была его прежняя жизнь. Уже в честолюбивой своей юности он понял, где лежат пути к возвышению, и избрал церковь, как самый короткий путь к наивысшим вершинам, но избрал ее не из благочестия, а из жажды власти; облачившись в одеяния монашеского ордена, он угодничал и сопротивлялся, добивался поддержки одних и топил других и карабкался все выше и выше, поднимаясь по ступеням иерархии, находя монастырское поле деятельности слишком тесным для своих нерастраченных сил, пока не достиг долгожданной цели и не воссел на самой вершине, на престоле архиепископа Манильского моря. Помазанный, коронованный, возведенный на трон, наконец-то архиепископ Манильский, он тем не менее не успокоился и стремился еще дальше, еще жаднее, еще ненасытнее стремился к еще большей власти и вскоре стал самым воинственным пастырем божьим, чьи дни проходили в непрестанных и яростных схватках то с грандами островов, то с купцами — капитанами галионов, то с кафедральными канониками, или священниками приходов, или с вышестоящими главами его собственного ордена, но чаще всего и ожесточеннее всего — с очередным вице-королем. То и дело возглавлял он крестные ходы ко дворцу, и губернатор за губернатором либо, устрашившись, склонялись перед ним, либо, втянутые в борьбу с ним и сурово наказанные за это, скуля, как побитые псы, убирались обратно в Мадрид, а он захватывал бразды правления и, пока не отваживался появиться новый посланник короля, наслаждался всей полнотой духовной и светской власти. В такие минуты он чувствовал исполненным свое предназначение, ибо в душе был средневековым епископом-государем. Тогда он выказывал себя могучим воином как в сражениях, так и в политике. Пираты-мавры сунулись на побережье его моря? Архиепископ тут же мчался на место боя и вел за собой христиан против нехристей. Китайцы в Маниле подняли бунт? Подоткнув рясу и обувшись в сапоги, архиепископ поднимался на стены города, воодушевлял защитников и собственноручно наводил пушки. Английские или датские еретики угрожают гавани Манилы? В тот же миг архиепископ появлялся в створе гавани, составлял план защиты, созывал отряды, посылал корабли и, стоя у походного костра на берегу, следил за морским сражением.

Он прекрасно знал, как далеко известно его имя, когда его призвали тогда на совет в Мексику, и взошел на корабль, мечтая о новых далях, открывавшихся перед ним. За Мексикой был Мадрид, и,— кто знает?— может быть, даже Рим. Мог ли такой человек, как он, оставаться всего лишь епископом в отдаленной колонии?— вопрошал он. И бог ответил ему пустынным островом, где архиепископ, лишенный несравненно большего, чем своей пурпурной сутаны, целый голодный год царствовал лишь над грудой бесплодных камней. Отныне он не мог без трепета облачаться в пурпурное одеяние и, снова встав на ноги, как младенец, только что научившийся ходить, и говорить, и открывать глаза, со стыдом шел через толпы людей, стремящихся хоть бы притронуться к рему, воображая, будто они прикасаются под этими одеяниями к святыне. Но не было никакой святыни, была одна лишь пустая скорлупа человека, возвратившегося духом в детство. И все же он терпел преклонение народа из жалости к простым людям, которые приходили так издалека, отовсюду, дабы увидеть живую чудотворную икону, и знал, что со временем их пыл остынет, и толпы поредеют, и этот последний маскарад окончится — развеется ореол чудотворца и свитого, и он сможет вернуться к поискам сущего, начатым на пустынном острове.

Ах, если он что-нибудь и постиг на острове, так это то, как постичь самого себя. Ибо яркие образы, которые он принимал за сущность своего «я»: честолюбивый юноша, скромный священник, мятежный архиепископ, несгибаемый воитель — все это были не более, чем маски, личины, бестелесные призраки его самого, чад от сжигавших его плоть вожделений: тщеславия, стремления к власти и жажды славы. На острове все его аппетиты поутихли, и день ото дня все глубже погружался он в смиренную тишину, где, видимо, и заключалась истинная его сущность, и ничто его не тревожило — ни треволнения чувств, ни изменчивость судьбы человеческой, и был он подобен утесу, неподвижному и неизменному среди приливов и отливов вод морских и чередования дней и ночей, и никакая преходящая зелень не прикрывала костяк этого острова, и был он извечно самим собой во всей своей наготе и бесплодности, такой же суровый и непреклонный — думал архиепископ,— каким должно быть существо, таящееся в глубине смиренной тишины, таинственное существо, которое он искал и преследовал неустанно, денно и нощно, даже когда сидел недвижимо, скрестив ноги, у подножия своего креста на скалистом мысу. Спасительный корабль прервал его общение с этим существом и вернул его, увы, к подобию человека — в епископском облачении, в ореоле мученика, в саване привидения,— в любой ипостаси он был абсурден, но эта видимость стала реальностью, иллюзия превратилась в истину, и его провозглашали святым на базарных площадях, и люди, давя друг друга, стремились прикоснуться к его одежде. Но абсурд .был частью его самопознания, ибо то, что считается реальностью, следует проверять на абсурдность, и тогда, возможно, она станет нереальной,— а посему ему приходилось страдать и сносить, что его, опустошенного человека, принимают за святого, и терпеливо ждать возвращения в тишину, к общению с божеством, к которому он приблизился там, на острове, ибо он знал, что погрузиться в себя можно и среди базарных толп, а не только на пустынном острове и что даже перерыв в общении с богом был сам по себе частью движения к нему.

Даже его старые враги готовы были, хоть и не без опаски, уверовать в чудо, когда со временем обозначавшиеся в нем перемены не исчезли, когда по мере возвращения здоровья оказалось, что к нему не вернулся задор былого яростного забияки, известного своими буйными выходками, что архиепископ уже никогда не возглавит крестный ход своих приверженцев на губернаторский дворец, и не будет в ярости метаться по пристани, пока галион ожидает прилива, и уже не выскочит на ходу из своей кареты, чтобы собственноручно отлупить какого-нибудь спесивого гранда, который высокомерно повернулся спиной к его епископской свите. Мало того, с течением времени архиепископ все более и более удалялся от мирской суеты, он препоручил все дела своему кондъюнкту и кафедральному собору, а сам постепенно отошел в тень и скрылся из виду. Ибо, когда, как он и ожидал, любопытство черни поуменьшилось и толпы вокруг него постепенно рассеялись, он не счел более нужным появляться на людях и удалился в давно уже подготовленное убежище, в маленькую пальмовую хижину, как у туземцев, на берегу Пасига, укрытую за городскими стенами в роще, вдали от всех предместий.

В свой отшельнический скит он взял единственного спутника, своего слугу Гаспара, который был ему и поваром, и сиделкой, и кучером, и посыльным, и прислужником при алтаре. По большим христианским праздникам архиепископ служил торжественные мессы в соборе и, когда неотложные дела того требовали, появлялся в своем старом городском дворце, но все остальное время он проводил в пальмовой хижине на берегу Пасига, где гулял в густой тени рощи, либо сидел на берегу, либо лежал на постели у окна, выходящего на реку, и пытался вновь обрести тишину и покой, коих достиг на пустынном острове, и завершить тот свой поиск того совершенства, что вечно в движении, ибо в этом смысле он был истинным сыном своего века, septimocento27, пораженный и увлеченный, как многие другие в этом городе на краю света, метафизическими тайнами бытия.

Там, в Маниле XVII столетия, люди, едва лишь вышедшие из язычества, едва принявшие крещение от конкистадоров, уже начинали, подобно своим более опытным и просвещенным братьям в Европе, исследовать мистический мир, уже знали о темной ночи тех времен, когда еще не заговорил святой Иоанн Креститель, уже стремились к полному озарению, исследуя душу свою в одиночку, в добровольном изгнании или же совместно, в стихийно возникавших общинах, испытывая экстатические муки, ибо, хотя по большей части то были люди простые и неграмотные, им ведом был высокий дух их века: сколько их было, усомнившихся, кто в расцвете силы, красоты, богатства или славы вдруг покидал карнавал жизни и удалялся от мира, побуждаемый сжигавшим душу огнем искать нечто не столь суетное и преходящее.

Таким образом, наш архиепископ вовсе не был исключением, когда удалился в свою маленькую хижину у реки в надежде обрести безмятежность, но эта безмятежность, к которой он стремился, изнуряя себя трансами и ночными бдениями, бежала от него; что-то мешало его само-созерцаниям, душа жаждала тишины, но в ней нарастала тревога, по мере того как архиепископ все больше и больше убеждался, что чьи-то глаза следят за ним, чьи-то ноги следуют за ним — что-то вторгалось в его одиночество.