Читаем без скачивания Черные люди - Всеволод Иванов

Приехало тогда же посольство с Украины на Москву — просит помощи Богдан Хмельницкий, гетман, против поляков. И старая идея объединения православных земель Украины и Белой Руси под Москвой снова звенит в разговорах молодого Ртищева с юношей царем. Она воодушевляет и ревнителей благочестия, — надо только, чтобы на Руси для этого был сильный духом владыка патриарх.

Никон не может заснуть — мысли все шире, все увлекательней бурей гудят у него в голове. Садится он на постели и молиться не может. Душна июльская ночь.

С месяц тому назад в Кирилловский монастырь на Белое озеро увезли под надежной охраной сотни стрельцов Бориса Иваныча Морозова. Уехал сильный человек. Один изо всех бояр только Морозов смел на него, на Никона, глядеть с легкой ухмылкой. А теперь нет Морозова, все свободно!

Ежели он, Никон, облегчит народ от налогов, от правежей— прославит его народ, побежит за ним! О, Никон знает народ! «Народ — дитя! Власть церкви для него выше всех властей, а патриарх — глава церкви. Он — выше царя. Сказывают, в Еуропе папа одного короля проклял, отлучил от церкви, так тот небось пришел к воротам папского замка босой по снегу, с веревкой на шее, в рубище нищем. Смирился гордец перед молнией божьего гнева! А царь Алексей мягок! Не посмеет пойти против бога! Эх, управил бы я землей, как бы мне в руки такую власть!» — думает Никон.

Чу, в ворота застучали, фыркает конь, слышны голоса, гремят затворы, торопливы шаги по лунному монастырскому двору.

— Господи помилуй, что случилось?

Стук в дверь, слышен голос отца Нифонта, служки:

— Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас!

Архимандрит Никон уже набросил кафтан, стал под образа.

— Аминь! — возгласил он.

Дверь со скрипом отворилась, в руке Нифонта блеснул поднятый фонарь, стало видно, как, согнувшись в поклоне, входит в малую келью боярин Хитрово, веселый, румяный, борода бобровая.

— Отец архимандрит, — молвит он тихо, — великий государь приказал довести тебе: владыка Афанасий, митрополит Новгородский, преставился…

Архимандрит Никон молча повернулся к образу, широко перекрестился, согнулся, как пружина, в крепком стане, повторил поклон три раза.

— Царствие небесное владыке митрополиту! — сказал он. — Божья воля!

А радость взводнем хлынула под самое сердце.

Не зря пригнал царь за полночь боярина с такой вестью! Ушел еще один с дороги, которую предсказывал тогда лядащий колдун… Путь в Новгород Великий — свободен!

Глава четырнадцатая. На Прокопьев день

Недолго Тихон оставался в Москве после того, как Ульяш отыскал его в кабаке у Никитских ворот. Горе помаленьку проходило, забывалось — время лечило лучше трав бабеньки Ульяны. Надо было ехать домой, в Великий Устюг, жизнь-то шла своим чередом, давно надо было работать. Да надо было еще попасть домой к годовому празднику на Прокопьев день.

Как у всякого русского города, был и у Устюга Великого свой небесный заступник и ходатай — Прокопий Праведный, во Христе юродивый, бессребреник. Родом варяг, пришел Прокопий некогда на Русь в Новгород Великий, возлюбил эту землю, двинулся за людом дальше на восток, в тихие леса, да и остался в Устюге навсегда. Ходил он нищ, грязен, наг зиму и лето по улицам по торгам, — сам над собой он ругался, сам собой пренебрегал, сам себя юродовал, себя сам ненавидел этот великий подвижник. «Не дай бог жить так!» — ужасался каждый при встрече с ним.

День памяти Прокопия Устюжского в Устюге ежегодно празднуется 8 июля. Весь окрестный народ собирается в этот день в гости к праведнику с уезда, с посада на соборную площадь, молятся, ставят шатры, лавки, ларьки, балаганы, скамьи, открывают великие торги, пируют, веселятся, хохочут пляскам и шуткам скоморохов, смотрят медвежьи представления, сами бьются на кулаках.

Тихон и поспешал к тому празднику, плывя по Сухоне. Лето к этому дню в полной силе, солнце мощно, живородящая утроба. земли беременна злаками и овощами, и веселый народ толпится на торгу, выказывает изобилие, что он может сделать своей силой рук и уменьем.

Съезжающиеся на этот праздник в город деловые люди — посадские, торговые, крестьянские — покупают, продают, договариваются о будущих сделках, бьют рукобитья, и все это под синим небом в мелькании ласточек, под золотым солнцем, осыпавшим стены, башни, крыши города и посада.

И вот еще почему торопился Тихон Босой домой: хотел первым рассказать отцу о том, что случилось в Москве, как там народ показал свою силу. Дело не шуточное — народ, вставший весь вместе, оказался посильнее Морозова! Однако, как ни торопился Тихон, всюду на попутных станках, в ямах знали уже о восстании. Все знали, все говорили— и о Плещееве, и о том, как царь на коленях молил народ простить Морозова. Эге! Оно и правильно. Народ царя поставил, и все понимали, что иначе оно и быть не может…

Мало того. Слухи шли, что и в других местах такие же замятии… В Соли Вычегодской замятия — в Строгановском владении, и в Сибири народ шевелится. И в новом городу, в Козлове, у самой засечной[68] — к Дикому полю — черты шатнулись стрельцы.

Когда лодка Тихона ткнулась легонько в берег, под стенами Устюга, Тихон, подхватив мешок с московскими гостинцами, скакнул на песок, помолился на собор и по косому въезду побежал в город. Был вечер, канун самого праздника, колокола звонили, розовый свет хлестал на избы, на бревенчатые тыны, косые тени от говорливых берез лежали поперек улиц. Бежит Тихон по родному городу, и сдается ему, будто Устюг-то стал ровно не тот, что раньше. Стены будто ниже — ну, куда же им против стен кремлевских! И стрельцы в латаных кафтанах, хилые какие-то— далеко им до московских. А избы? В глазах Тихона так и стоят пестрые, под фигурными крышами хоромы бояр. Улицы же Устюга тесны, пыльны, у ворот одни старухи в черных платах из-под руки глядят на стремительно шагающего молодца. Чей такой? Не узнать! Или Тихон? Или не он? Эх, Устюг — тихая глухомань!

А в ушах — набатный звон, народ на Красной площади гудит пчелиным роем, все головы в шапках, из-под шапок ярые глаза. Речи гремят с Лобного места, грозны крики: «Любо!», «Любо!»… Или теперь там, в Москве, стало все своим Тихону? Здесь все — как чужое.

Вот и двор Босых, вытоптан, зарос подорожником, дом невысок, люди, челядь, дворница Лукерья и приказчики — робкие какие-то, постарели, что ли? Кричат на разные голоса. Взбежал по лестнице на крыльцо, в сени Тихон, распахнул дверь в горницу.

Сидит отец его, Василий Васильевич, за счетным своим столиком, считает сквозь немецкие очки на косточках, поднял глаза на сына. Ну, отец — тот самый, хоть и постарел, а глаза-то еще вострей.

И понял враз Тихон, что не Устюг переменился, а это сам он вырос и отец тоже вырос, люди не стоят на месте, растут, жизнь прибывает в них, как вода в Сухоне по весне.

Марьяша опять бурей вынеслась из сеней, повисла у Тихона на шее, тоненько заголосила:

— Тишенька, братик!

И сестра выросла. Девка красная.

Да сразу она спохватилась:

— Ой, чтой-то я неурядная! Баню готовить! Мовня топлена сегодня.

И птицей улетела из горницы в слезах радости.

Отец поднялся со стула, повернулся молча к иконе, сын стал рядом, помолились, сын отцу поклонился в землю.

Обнялись.

— Поздорову ли, сынок? — спросил отец, посмотрел остро. — Чего на Москве-то?

— Народ встает, батюшка! Силу берет!

— Та-ак! Царя видел?

— А как же! Видел. Плакал царь. Милости просил у народа.

— Вона как! — поднял брови старший Босой. — Добро! Силу, значит, берет народ-от? Добро!

И глаза играли морозными сполохами.

— Братаны здесь?

— Павел один. Из Енисейска приехал. Тоже там воеводы чудят, не дают народу трудиться. Степан в море рыбу ловит, Кузьму послал к Байкал-морю. Сказывают — хороши там соболи ныне, прошлый год ореха было много. Велел к Ерофею Павлычу проехать на Лену, он, Хабаров-то, что-то замышляет. Куда-то опять, что ли, хочет иттить.

— Подале?

— Ага!

Марьяша ворвалась в дверь.

— Братик… — было начала она, да, видя беседу, запнулась, схватилась рукой за рот.

— Бабенька поздорову ли? — продолжал Тихон.

— Здесь она. На праздник приплелась, старина. Жива-а, спаси бог!

— Братик! — трепетнулась Марьяша. — Иди! Пар-от легкой!

— Иди! Мы сладко испарились! — сказал Василий Васильевич. — Возьми кого с собой веником похлестаться. Поужинаем опосля да и поговорим. Так-то, с маху, нельзя. Дума неправильная выйти может.

Мигали две сальные свечи. Лежал на жарком полке Тихон, розовый, большой, исходил сладко потом, забылся тихо, словно пришла к нему покойница мать, стала около. Пётра, молодой приказчик, что недавно вернулся из-за Камня, распаривал в шайке веник, говорил, сверкая глазами и зубами:

— Девки наши по тебе, Тихон Васильич, мрут. Ну, мухи! Жених, жених, а в Устюг и глаз не кажет. Ей-бо!