Читаем без скачивания Парижские тайны - Эжен Сю

Едва увидев Марию, маркиза подбежала к ней и, крепко обняв, сказала:

— Бедная, дорогая девочка... вы здесь... Ах! Спасена... Чудом спасена от жуткой смерти... С какой радостью я вновь вижу вас... Я, как и ваши друзья, считала вас мертвой... Мы так горевали!

— Я также очень счастлива видеть вас, я никогда не забывала вашей доброты ко мне, — с прелестной грацией и скромностью ответила Мария на нежные излияния маркизы.

— Ах, вы не представляете себе, как будут поражены, как безумно обрадуются ваши друзья, они горько вас оплакивали...

Мария взяла за руку отошедшую в сторону Волчицу и представила ее госпоже д'Арвиль:

— Раз мои благодетели рады тому, что я спасена, позвольте мне просить вас поблагодарить мою спутницу. Она, рискуя жизнью, спасла меня...

— Не волнуйтесь, дитя мое..... ваши друзья, узнав, кому они обязаны счастьем видеть вас, не обидят Волчицу.

Волчица покраснела, смутилась, боялась вымолвить слово маркизе д'Арвиль, — так поразило ее присутствие этой важной дамы; но она не смогла утаить своего изумления, слыша, что Клеманс произносит ее имя.

— Нельзя терять ни минуты, — продолжала маркиза. — Я хотела бы возможно скорее увезти вас, Мария; у меня в карете теплое пальто, шаль, идемте, дитя мое... — Затем она обратилась к графу: — Будьте любезны, сообщите мой адрес этой смелой женщине, с тем чтобы она завтра смогла попрощаться с Лилией-Марией. Вам придется навестить нас, — обратилась маркиза к Волчице.

— О, конечно же я приду, — ответила Волчица, — нужно же попрощаться с Певуньей. Я бы очень горевала, если б не могла обнять ее в последний раз.

Несколько минут спустя госпожа д'Арвиль и Певунья уже были на пути к Парижу.

После смерти Жака Феррана, столь сурово наказанного за свои преступления, Родольф возвратился домой в невыразимо удрученном состоянии. Проведя мучительную бессонную ночь, он вызвал к себе сэра Мэрфа, чтобы сообщить верному другу потрясающую новость о Лилии-Марии.

Почтенный эсквайр был поражен, он лучше, чем кто-либо другой, мог понять принца и сочувствовать ему в его глубоком горе. Родольф, бледный, подавленный, с красными от слез глазами, только что рассказывал Мэрфу об этой страшной истории.

— Мужайтесь, — произнес эсквайр, вытирая слезы, так как, несмотря на свой флегматический характер, он тоже плакал. — Да, мужайтесь... вам нужно воспрянуть духом!.. Напрасны любые утешения... такое горе неизлечимо.

— Ты прав... То, что я ощущал вчера, ничто по сравнению с тем, что я чувствую сегодня...

— Вчера... вы были потрясены этим ударом; но воздействие его будет с каждым днем все мучительнее и мучительнее... Значит, только мужество!.. Будущее печально... очень печально.

— К тому же вчера... презрение и ужас, внушенные мне этой женщиной... но пусть сжалится над ней всевышний!.. Теперь она предстала перед ним. И наконец, вчера же неожиданное открытие, ненависть, отвращение, столько неистовых страстей подавляли во мне порывы нежности и отчаяния, а сегодня я не могу удержаться, послушай, ты видишь... я бессилен, я плачу, прости меня. О мое дитя! Мое бедное дитя!..

— Плачьте, плачьте!.. Увы! Потеря невозвратима.

— А сколько ужасных мучений она должна была забыть, — с болью произнес Родольф, — после того, что она выстрадала... Подумай, какая судьба ее ожидала!

— Быть может, такой контраст был бы слишком резким для несчастной девушки, уже испытавшей столько горя?

— О нет... нет!.. Послушай... если бы ты знал, как осторожно поведал бы я ей о ее происхождении! Как постепенно подготовил бы ее. О, если бы дело шло только об этом, я бы не беспокоился и не был бы в затруднении. Опустившись на колени перед ней, я бы сказал: ты была обижена, будь наконец счастлива, счастлива навсегда... Ты — моя дочь... Нет, это было бы слишком неожиданно... Я спокойно сказал бы ей: дитя мое, должен сообщить вам новость, которая вас очень удивит... представьте себе, что стало известно, кто ваши родители... ваш отец жив... и ваш отец — это я. — Тут принц вновь остановился. — Нет, нет, все еще слишком стремительно... Но это не моя ошибка, я не виноват, слова случайно слетают с моих уст, надо уметь сдерживать себя... ты понимаешь... мой друг, ты понимаешь... Быть подле дочери и сдерживать себя! — Охваченный новым приступом отчаяния, Родольф воскликнул: — Зачем эти бесплодные усилия! Я никогда не смогу ей что-либо сказать. Как это ужасно, ужасно подумать, ты понимаешь? Подумать о том, что дочь была со мной целый день... да, целый день, когда я свез ее на ферму;. и тогда передо мною раскрылось все величие ее ангельской натуры, святость ее души. Я наблюдал пробуждение чар боготворимой... и ничто не подсказало мне: ведь это твоя дочь... О слепец, варвар, безумец! Я не узнал ее. О, я был отцом, недостойным ее!

— Но...

— Ведь я мог никогда не расставаться с ней! Почему не удочерил ее, я, который так оплакивал свою дочь! Почему, вместо того чтобы отправлять эту несчастную в деревню, я не оставил ее у себя? Теперь я бы мог заключить ее в объятья... Почему я этого не сделал? Потому, что мы легкомысленны! Верим в чудо лишь тогда, когда оно отсняло и навсегда исчезло. Вместо того чтобы сразу же предоставить почетное место в обществе этой восхитительной девушке, ведь она несмотря на одиночество отличалась глубоким умом и благородством. Она бы не смогла стать более совершенным созданием — имея за плечами происхождение и образование... Я же решил, что сделал для нее все, устроив на ферму, к добрым людям... Я столько же мог бы сделать для любой нищей, встретившейся на моем пути... Виноват я... Если бы я не поступил опрометчиво, она была бы жива... Теперь жестоко наказан... Плохой сын... Плохой отец!

Мэрф знал, что эти горести безутешны, он молчал. А Родольф продолжал свою исповедь:

— Я здесь не останусь. Париж для меня нестерпим... Завтра уезжаю...

— Вы правильно поступите.

— Мы совершим объезд. Я остановлюсь на ферме в Букевале... побуду несколько часов в комнате, где моя дочь провела счастливые дни своей одинокой жизни. Там мы бережно соберем то, что осталось от нее... книги, которые она начала читать, тетради, в которых писала, одежду, которую носила, даже мебель и обои, точный рисунок которых я сделаю сам... А в Герольштейне, в парке, где сооружен памятник отцу, которого я оскорбил, я выстрою небольшой дом, где будет устроена мемориальная комната, там я буду оплакивать свою дочь... Памятник печали напомнит о моем преступлении против отца, комната – о возмездии, ниспосланном мне за смерть ребенка..... Решено, надо все подготовить, завтра утром...

Мэрф, желая развеять печаль принца, сказал:

— Все будет готово; только вы забыли, что завтра в Букевале состоится свадьба сына госпожи Жорж и Хохотушки... Вы не только обеспечили будущее Жермена и одарили богатым приданым его невесту... но вы им обещали присутствовать на свадьбе в роли свидетеля... Там они узнают имя своего благодетеля.