Читаем без скачивания Парижские тайны - Эжен Сю

— Монсеньор! – воскликнули одновременно Мэрф и Кле-манс, испуганные возбуждением Родольфа и возрастающей бледностью Марии, изумленно смотревшей на своего отца.

— Краснеть за тебя! — продолжал он. — О, если я когда-либо был счастлив и горд своим титулом принца, то только потому, что благодаря моему положению я могу возвысить тебя настолько, насколько ты была унижена... понимаешь ли ты, моя дорогая, моя обожаемая дочь?.. Потому что ведь это я твой отец!

И принц, не в силах более укротить свое волнение, упал на колени к ногам Марии, заливаясь слезами.

— Благодарение богу! — воскликнула Мария, сложив руки. — Мне было дозволено любить моего благодетеля так, как я любила его... Это мой отец... я могу обожать его без угрызений совести... будьте благословенны, мой...

Она не смогла договорить... Потрясение было слишком сильным: Мария потеряла сознание, упав на руки принца.

Мэрф бросился к дверям передней и, открыв их, закричал:

— Доктора Давида... сейчас же... к его королевскому высочеству... там с кем-то плохо!

— Будь я проклят! Я убил ее, — восклинул Родольф, рыдая на коленях перед своей дочерью. — Мария... дитя мое... послушай меня, я твой отец... Прости меня, о, прости...я не смог больше хранить эту тайну. Я убил мою дочь... Господи! Я убил ее!

— Успокойтесь, — сказала Клеманс, — нет никакой опасности. Посмотрите, щеки розовые... это обморок, всего лишь обморок.

— Но ведь она едва оправилась... приступ может ее убить... Какое несчастье, о, горе мне!

В это время Давид, доктор-негр, поспешно вошел в комнату, держа в руке небольшую шкатулку и письмо, которое он вручил Мэрфу.

— Давид... моя дочь умирает... Я спас тебе жизнь... ты должен спасти мое дитя! — воскликнул Родольф.

Хотя и изумленный тем, что принц говорит о своей дочери, доктор бросился к Марии, которую г-жа д'Арвиль держала в объятиях, пощупал пульс девушки, положил ей руку на лоб и, повернувшись к Родольфу, который ждал приговора врача, сказал:

— Никакой опасности... Ваше высочество, успокойтесь.

— Ты говоришь правду... никакой опасности?..

— Да, монсеньор. Несколько капель эфира, и мадемуазель придет в себя.

— О боже... — воскликнул ошеломленный принц, на которого с изумлением смотрела Клеманс, еще не понимая, в чем дело.

— Монсеньор, — сказал Давид, все еще занятый возле Марии, — ее состояние не внушает тревоги... Но свежий воздух ей крайне необходим, следовало бы перенести кресло на террасу, открыть дверь в сад, обморок пройдет.

Мэрф тотчас побежал открыть застекленную дверь, выходившую на огромное крыльцо, образующее террасу; затем вместе с Давидом они осторожно перенесли кресло, в котором без чувств находилась Певунья.

Родольф и Клеманс остались одни.

Глава XII.

ПРЕДАННОСТЬ

— Ах, сударыня, — воскликнул Родольф, как только Мэрф и Давид удалились, — вы не знаете, кто такая графиня Сара, ведь это мать Лилии-Марии.

— О боже!

— Я думал, что она умерла!

Наступило глубокое молчание.

Маркиза д'Арвиль страшно побледнела, сердце у нее разрывалось.

— Вам неизвестно и то, — с горечью продолжал Родольф. — что эта властолюбивая женщина, признававшая лишь мое звание, побудила меня в молодости к союзу, впоследствии распавшемуся. Пожелав выйти за меня замуж, графиня причинила много бед своей дочери, отдав ее алчным людям.

— А! Теперь я понимаю вашу ненависть к ней.

— Вы поймете также, почему она хотела погубить вас посредством подлого оговора; обладая безграничным честолюбием, клевеща на тех, кто был мне дорог, она надеялась, что я возвращусь к ней.

— Какой низменный расчет!

— И она еще живет на свете.

— Монсеньор, подобное огорчение недостойно вас!

— Вы не знаете, сколько зла она причинила людям! И ныне, когда я, найдя свою дочь... стремился вручить ее достойной матери. О нет... Эта женщина — демон мщения. Она преследует меня...

— Полноте, будьте мужественны, — сказала Клеманс, едва сдерживая слезы, — вы должны выполнить святой долг. Вы сами сказали в великодушном порыве отцовской любви, что отныне участь вашей дочери должна быть столь же счастливой, сколь несчастной она была в прошлом. Ваша дочь должна быть столь возвышена, как когда-то была унижена. Вот почему следует узаконить ее рождение... а для этого надо венчаться с графиней Мак-Грегор.

— Никогда этого не будет, никогда. Это значило бы вознаграждать вероломство, эгоизм, свирепое честолюбие бесчеловечной матери. Я признаю мою дочь, а вы, как я надеялся, ее удочерите, у вас она найдет материнское чувство.

— Нет, монсеньор, вы так не поступите, вы не оставите во мраке происхождение вашей дочери. Графиня Сара знатного старинного рода; для вас это брак неравный, но он все же достойный. Благодаря этому браку ваша дочь будет законная, а не узаконенная. Таким образом, как бы ни устроилось ее будущее, она сможет гордиться своим отцом и открыто признавать свою мать.

— Но отказаться от вас, господи! Это невозможно. Вы даже не представляете себе, как прекрасна была бы совместная жизнь с вами и дочерью, — теми, кто мне дороже всего на свете.

— Но с вами будет дочь, монсеньор. Всемилостивый бог чудом возвратил ее вам. Считать ваше счастье неполным было бы с вашей стороны неблагодарностью.

— Вы любите меня меньше, нежели я вас.

— Считайте, что это так, монсеньор, и верьте мне: жертва во имя долга покажется вам не столь мучительной.

— Но если вы меня любите, если вы будете огорчаться так же, как я, вы будете глубоко страдать. Что останется вам в жизни?

— Милосердие, монсеньор, это восхитительное чувство, которое вы сумели пробудить в моем сердце... чувство это до сих пор заставляло меня забывать многие горести, и я обязана ему за многие сладостные утешения.

— Помилуйте, послушайте меня. Предположим, я женюсь на ней, принеся себя в жертву, разве я смогу жить подле этой женщины, которая внушает мне отвращение и презрение? Нет, нет, мы навсегда разъединены, никогда она не встретит мою дочь. Значит, Мария... лишится нежной матери.

— Ей останется нежный отец. После вашего брака она станет законной дочерью владетельного князя Европы, и, как вы уже говорили, ее положение будет таким же блестящим, каким мрачным оно было в прошлом.

— Вы безжалостны... А я так несчастлив!

— Смеете ли вы так говорить... вы, столь возвышенный, столь справедливый, столь благородно понимающий значение долга, преданности, самоотречения. Только что до совершившегося чуда, когда вы оплакивали смерть своей дочери душераздирающими рыданиями, если бы вам тогда предложили: произнесите ваше желание, одно-единственное, и оно будет исполнено, вы бы тогда воскликнули: моя дочь... О, моя дочь... да будет она жива! Это чудо свершилось, вам возвращена дочь... а вы считаете себя несчастным. О монсеньор, только бы Лилия-Мария не услышала ваши слова!