Читаем без скачивания Среди призраков - Натиг Расул-заде

Проходили мы как-то мимо этого задрипанного клуба, который, кстати, сейчас уже не такой уж и задрипанный, а что-то вроде кинотеатра повторного фильма у Никитских ворот в Москве, куда я любил в детстве заходить с отцом, когда мы ездили с ним в Москву, потому что однажды я увидел там старый фильм Куросавы о самураях, и так мне этот фильм понравился, что потом каждый раз, когда мы бывали в Москве, я просил отца повезти меня на фильм в этот кинотеатр. Так вот, проходили мы с ней мимо этого клуба-кинотеатра, называется он "Знание", потому что раньше крутили тут много познавательных документальных фильмов, а может, и по какой другой причине такое название, не это важно. А важно то, что в клубе как раз, когда мы проходили мимо него, начинался сеанс итальянского фильма "Хлеб и шоколад" с Нино Манфреди в главной роли. Этот фильм я не видел, и говорю ей, наверно, говорю, хороший фильм, это проверено, говорю, если итальянский — бери билет, не ошибешься. А она знает: я люблю хорошие фильмы, и Маифреди — первоклассный актер. Билеты в кассе оставались, я взял два билета, и мы вошли в зал. Фильм был насыщен комедийными моментами, и Манфреди играл потрясающе талантливо, но, в сущности, картина была очень, очень грустной, с пронзительной безысходностью. Есть там такой момент: герой Манфреди, которому страшно не везет, смотрит из-за металлической сетки курятника вместе со своими земляками-неудачниками, потерявшими человеческий облик, на то, как сыновья их хозяина в Швейцарии приходят заниматься любовью со своими ослепительными девушками. Молодые, безупречные тела на фоне буйной зелени. Они, взращенные среди роскоши и довольства, любят друг друга, а убогие итальянцы из своего курятника следят за ними с пересохшим горлом. И вот крупно показывают лицо Манфреди — это неописуемо, это подавляет, этому не верится: как может человек сыграть, изобразить на своем лице такую сложную гамму чувств! Все-таки есть вещи, которые может только кино, где даже литература не столь сильна. Вещи, которые надо видеть. Его лицо, например. Сложное выражение, сквозь которое проступало сознание собственного ничтожества, сознание того, что ему придется всю жизнь есть хлеб, а не шоколад, но в то же время было стремление вести борьбу, не сдаваться, выйти на поверхность жизни из этого курятника. И я буквально проникся выражением его лица и вдруг почувствовал, что в глазах у меня стоят слезы, тяжелые, горячие, откровенные слезы. А она, Рена, рядом со мной смеялась, как почти все в зале, уже машинально ищущие в любом новом эпизоде одно только смешное, подготовленные и настроенные на смех предыдущими смешными моментами. Мне стало неприятно, что она смеется, это к тому же постоянно отвлекало меня от экрана, не давало полностью проникнуться фильмом. И тут я, кажется, убрал свою руку, которую она до того держала в своей. Не следовало этого делать. Она удивленно обернулась и старалась разглядеть выражение моего лица, а я не успел закрыть глаза, и, как назло, пошел очень светлый кадр на экране, осветив меня, и настоящая слеза, очень заметная, упала, блеснув в свете, отраженном экраном. Она непонимающе притихла…

Возвращаясь из кино домой, Закир, уставший за день, решив сократить себе путь, пошел по темному переулку и здесь нос к носу столкнулся с Чинаром. Хотя Чинар был не один, с приятелем, все же, как показалось Закиру, он заметно струсил, отпрянул вдруг и предупредил:

— Не дури, Закир, стой! — и тут же и он, и приятель его полезли в карманы.

— Тише, Чинар, не шуми, — сказал Закир, тоже немного растерявшись, — я и не думал вынюхивать тебя. — Закир ухмыльнулся. — Что это ты такой нервный стал?

— Нечего скалиться, — огрызнулся Чинар, но видно было — успокоился. — Ладно, — сказал он. — У меня с тобой счетов нет, можешь идти.

— У меня с тобой тоже счетов нет, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Закир. — Ты тоже можешь идти.

— Ишь ты, храбрый какой, — сказал Чинар, кивая на него своему приятелю. — Но запомни — твоего Хромого я обязательно прищучу где-нибудь. От меня не уйдет…

— Поэтому и ходишь повсюду не один? — спросил Закир.

— Не твое дело, — сказал Чинар. — А твоему Хромому кранты будут.

— Никакой он не мой, заруби это на носу! — вдруг вспылил Закир.

— А вы что, полаялись, что ли, с ним?

— Нет. Просто я плевать хотел и на него, и на тебя!

— Придержи язык! Расплевался тут, храбрец… Иди-ка давай, тебя дома дожидаются, пописай и спать ложись.

— Ты тоже иди давай, — не остался в долгу Закир. — Тебя под забором дожидаются, шпана, подзаборник…

— Ну ты, босяк! — угрожающе надвинулся на него Чинар.

Приятель его осторожно стал заходить за спину Закиру, но Чинар вовремя остановил его.

— Не надо, — сказал Чинар. — Что с ним, фрайером, связываться? Потом вонять будет… Пошли отсюда.

И оба, не сразу повернувшись спиной к Закиру, пошли по темному переулку и свернули за угол.

Закир, в сердцах чертыхнувшись, зашагал к дому.

Страшно становилось Закиру, когда он начинал думать о своем будущем, что в последнее время участилось, часто даже наяву ему мерещилось ущелье, над которым рассеивается туман, и он видит, что оно полно призраков, которые зовут его снизу, манят к себе, соблазняя своими жуткими мертвыми улыбками, он стоит на краю пропасти и смотрит, смотрит на них, не в силах отвести взгляда. При здравом размышлении, он теперь изо всех сил старался изменить свою жизнь, бросить, разорвать связь с наркоманами и хулиганами, стать нормальным человеком, к чему десятки и сотни раз призывала его Рена, которая, кстати, сыграла не последнюю роль в том, что подобные мысли у Закира вообще появлялись — она рисовала ему страшные перспективы, причем, что интересно, в любом из этих ужасных будущих она была всегда рядом с ним, что, однако, не умаляло всей той жути, которая ожидала Закира, если он не вернется к нормальной жизни. Иногда эти разговоры у нее получались слишком прямолинейными, лобовыми, назидательными, чувствуя это, она сама первая прекращала разговор, что стоило ей больших усилий, потому что теперь эта цель: вернуть Закира к жизни из того противоестественного существования, в котором он оказался в силу собственной слабохарактерности и мальчишечьей неосмотрительности, эта цель была главной в ее жизни на данный ее отрезок, и она изо всех сил, со всей целеустремленностью, которой ей было не занимать, и главное, конечно, в силу своей любви к нему, старалась этой цели достичь, и по возможности побыстрее, потому что каждый уходящий день сейчас, пока продолжается его странная жизнь, был не в пользу Закира, время работало против него. Она это прекрасно понимала.

С тех пор, как он стал крепко задумываться о своем будущем, его начали посещать странные, тревожные сны, наподобие того сна с мостиком над ущельем призраков; он часто кричал во сне, потом и вовсе появилась бессонница, переходящая днем в глубокую депрессию, когда ему абсолютно ничего не хотелось. Тут мать переполошилась, были подняты на ноги имевшиеся родственники со связями, которым в свое время Тогрул оказывал кое-какие услуги, и Закира начали посещать известные в городе невропатологи и психиатры, требующие, чтобы ради скорейшего излечения и в интересах самого Закира от них ничего, абсолютно ничего, настаивали они, не утаивали. Что и приходилось волей-неволей делать Соне. В результате Закир попал в руки врачей наркологов, тоже знакомых непосредственно, или знакомых их родственников, которые так же приходили к Закиру домой, чтобы это нежелательное дело не предавалось большой огласке. Все же мало-помалу лечение делало свое благотворное дело (к тому же, надо сказать, что за все время лечения, а это длилось несколько месяцев, Закир ни разу не закурил, хотя временами очень тянуло, и мелькала мысль — хорошо бы сейчас достать хотя бы на одну мастырку товара и закурить, ну, в самый, самый последний раз, но однажды этому помешал новый приступ депрессии, когда даже сигареты курить не хотелось, не то что наркотик, в другой раз его в отсутствие мамы навестила Рена, и ему постепенно расхотелось курить, в третий раз он сам взял себя в руки; и таким образом, за эти месяцы не было сделано ни одной затяжки из начиненной анашой папиросы). Все же появившаяся в самом начале болезни бессонница держала его крепко, временами появлялась и по несколько суток терзала Закира, трепала нервы, он ночами боялся лечь в постель, не мог без отвращения смотреть на свою подушку, и, не зная, чем заняться — нет все же худа без добра, — за эти бессонные ночи стал наверстывать упущенное в школе, а попутно еще проглотил кучу книг из их декоративной библиотеки. Но спать, однако, надо было. И тогда вдруг пришла на помощь простая, до глупости простая игра. Он представил себе, что он один из партизанского отряда, его отряд напал на концлагерь, охраняемый фашистами, и освободил всех детей (в концлагере находились дети); он продумывал план освобождения детей и видел осуществление этого плана в действительности до мельчайших подробностей, так что ночью в какой-то миг^ как это ни покажется невероятным, в самом деле верил, что все это было и он с отрядом освободил несколько тысяч изможденных маленьких заключенных, перебив лагерную охрану. И когда наступал этот миг, пережив его и страшно устав, он засыпал мертвым сном. Однажды, случайно придя к этой игре, он убедился, что она ему помогла, с тех пор она довольно часто помогала ему засыпать, и он прибегал к ней как к испытанному средству, хотя и слишком невещественная и странная это была игра, чтобы можно было противопоставить ее могуществу медицины, которую в данном случае представляли снотворные.