Читаем без скачивания Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава

управления железной дороги, вытянули в море мостки, выставили на них флаги, повесили фонари, зазывая гостей. На побережье Эдзири обзор не особенно широк. Справа – выдающийся далеко в море полуостров Михо, слева – горный хребет Аситака, а между ними длинная горная цепь Ито, серая в пасмурный день, синяя в солнечный. И горизонт поэтому почти совсем не виден. Правда, радует глаз морское течение. Оно более солёное и, когда на него падает солнечный луч, приобретает невыразимой прелести голубовато-синий цвет. По сравнению с Камакурой или Курэнумой пляж оборудован неважно, но здесь лучше тем, что не увидишь человека, плавающего в купальных тапочках. Устав плавать, я бросаюсь мокрым телом на горячий песок и дремлю, слушая ленивый рокот моря. В книжке Д’Аннунцио «The Triumph of Death»[97] есть прекрасная картина: Джорджио и Ипполита купаются в море. Итальянское море ярко блестит серебром в аромате водорослей, в аромате волос. Этот passage[98] такой трогательный, неотступно возникает в памяти, когда лежишь на песке и слушаешь голос моря. Морская вода, вблизи – взбиваемая ногами купающихся мужчин и женщин – мутно-зелёная, ворчливо пенящаяся, а вдали, играя всеми оттенками от emerald green[99] до indian blue[100], беззаботно смеётся под солнцем, плывущим по южному небу. Первая строчка «Malva»[101] Горького: «The sea is laughing»[102]. Вот точно так же смеётся и моё море. Когда солнце начинает садиться и тени от вещей, лежащих на песке, становятся длинными, я, перекинув через плечо мокрое полотенце и трусы, возвращаюсь домой.

Помывшись в кадке, стоящей на кукурузном поле, и поужинав, я иду гулять. Иногда я хожу в храмы Рюкадзи и Тэцусюдзи. Иногда – в городок Аомидзу. Когда я иду по тропинке через поле, покрытое пожелтевшими бобовыми листьями, то замечаю, как в какой-то миг земли достигает свет луны. Квакают лягушки. С нежностью вспоминаю строфу из поэмы «Возвратился к полям и садам»: «Вот бобы посадил я на участке под южной горой. Буйно травы пробились, робко тянутся всходы бобов». Глядя на луну над воротами храма, украшенными сиби[103], возвращаюсь домой и, покрывшись москитной сеткой, ложусь спать. Иногда во время прогулок я разговариваю с детьми, с настоятелем храма. (…)

Каждый день я ем солёную деревенскую пищу, пью солёную морскую воду, и хоть я люблю сладкое, но тут уж ничего не поделаешь. Правда, из Токио я привёз и бисквит, и сладкие соевые бобы, и банановый кекс. Но не прошло и недели – всё съел. Здешние сладости очень уж невкусны, и поэтому я хожу в Аомидзу пить молочный коктейль.

Лягушек видимо-невидимо. Уолтер Патер сказал, что в морде змеи есть humanity[104], а мне кажется, скорее у лягушек есть humanity. В окрестностях Токио таких лягушек нет. Но вот когда ты сидишь в кадке, а маленькая чёрно-белая лягушка прискакивает к самому твоему носу и садится, как будто хочет о чём-то спросить, становится не по себе… Есть картина «Царь рыб». Автор её Бёклин. На ней изображено животное, морда которого представляет собой соединение человеческого лица и рыбьей морды. Так вот, когда я смотрю на лягушку, то всегда вспоминаю этого царя рыб.

Через недельку поеду, наверное, в Кугэнуму. До свидания.

Рю

ПИСЬМО ХИРОСЭ ТАКЭСИ

19 августа 1913 года,

деревня Фудзими, храм Синтэйин

Вот уже десять дней я живу в этом храме. По утрам обычно читаю иностранные книги, а после полудня, захватив полотенце, иду купаться. Вечером иногда развлекаюсь со своими маленькими деревенскими друзьями. Мы гуляем под луной и поем песни, потом устраиваемся на веранде храма, и я рассказываю им сказки. Иногда, когда я иду купаться, они увязываются за мной, заткнув за уши колоски чумизы, яркие птичьи перья. Указывая пальцем на растения и насекомых, попадающихся нам по пути, ребятишки учат меня, как они называются. Благодаря этому моя эрудиция в последнее время значительно расширилась. Давно не было дождя, поля пересохли, и в деревне, где я живу, начались молебны о ниспослании дождя. Молящиеся в течение семнадцати дней не берут в рот ничего варёного и целыми днями сидят под бамбуком, увитым соломенными верёвками с вплетёнными в них полосками бумаги, и звонят в колокольчики.

В одном из домов в деревне уже несколько лет болеет вся семья, решили позвать гадателя, который выполнил нужную триграмму и сказал, что болезнь семьи – наказание за то, что под домом на глубине двух дзё[105] пяти сяку[106] зарыты шлем, доспехи и меч. Он посоветовал немедленно вырыть их. Действительно, на глубине двух дзё пяти сяку оказались шлем, доспехи и длинный меч. Все жители деревни восторгались гадателем, называя его чуть ли не богом. А меня больше всего заинтересовало простодушие хозяина дома, который безоговорочно поверил предсказанию гадателя и вырыл глубоченную яму. (…)

Вместо Браунинга читаю Огай-сэнсэя «Раздел», «Калейдоскоп», «Воля», «Десять человек – десять рассказов». Очень интересно. (…)

Акутагава Рюноскэ

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

29 августа 1913 года, Синдзюку

Двадцать второго вернулся в Токио. (…)

Домашние написали мне, что из Марудзэн пришли книги. Вот я и заторопился. Возвращение было радостным. Я не в силах забыть своего состояния, когда в туманный вечер, выйдя со станции Симбаси с огромным carpet-trank[107] в руках, я увидел красновато-жёлтый свет электрических и беловато-жёлтых газовых фонарей. Я ведь коренной токиец.

И вот я в Токио и до сегодняшнего дня веду какую-то безалаберную жизнь. Почитываю. Днём сплю в своё удовольствие. (…)

ПИСЬМО ФУДЗИОКЕ ДЗОРОКУ

5 сентября 1913 года, Синдзюку

Получил твоё письмо четвёртого поздно вечером. Оно было отправлено второго. Я решил тут же ответить – может, успею, подумал я, и пошёл купить хорошей бумаги или хотя бы letter paper[108], но и та и другая кончились. Ну что ты будешь делать – пришлось удовлетвориться бумагой по полтора сэна за пачку.

После возвращения в Токио жил сам не знаю как. Прочёл «Преступление и наказание». Все 450 страниц романа полны описания душевного состояния heroes[109]. Но развитие действия не связано с их душевным состоянием, их внутренними взаимоотношениями. Поэтому в романе отсутствует plastic[110] (мне представляется это недостатком романа). Но зато внутренний мир главного героя, Раскольникова, открывается с ещё более страшной силой. Сцена, когда убийца Раскольников и публичная женщина Соня под лампой, горящей жёлтым коптящим пламенем, читают Священное писание (Евангелие от Иоанна – главу о воскрешении Лазаря), – это scene[111] огромной силы, её невозможно забыть. Я впервые читаю Достоевского, и он меня