Читаем без скачивания Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой - Александр Александров

«Чтобы убедить Вас в своих абсолютно чистых намерениях, Вам будет сказано, в чем обычно не признаются, а именно, что брак состоится только с человеком, имеющим известное имя, большое состояние, высокое положение и, главное, устойчивую репутацию, потому что мы честолюбивы и расчетливы, тем более, что большинство сходится во мнении, что мы не дурны собой, и все знают, что мы благородны и не бедны».

Для своих же родственников и служанки Розалии она пускает в ход версию, что якобы граф предлагал ей руку и сердце, если она согласится удочерить его дочку от танцовщицы.

Испробовав все способы вернуть к себе Лардереля и, ничего не добившись, она покидает Неаполь, уже успокоившаяся, казалось бы, даже мудрая, ведь это не первое поражение и не последнее в ее охоте за великосветскими женихами.

Она понимает, что на этом поприще ее преследуют неудачи и хочет, как теперь сказали бы, переключиться.

Дневник испещрен возгласами, что скоро ей восемнадцать лет. Публикаторы дневника такие путаники, что не выдерживают своего собственного летоисчисления. По их версии, ей скоро исполнится только семнадцать, а на самом деле скоро будет уже девятнадцать.

«Мои незрелые таланты, мои надежды, мои привычки, мои капризы сделаются смешными в девятнадцать лет. Начинать живопись в девятнадцать лет, стремясь все делать раньше и лучше других!

Некоторые обманывают других, я же обманула себя». (Запись от 29 августа 1877 года.)

И все же, несмотря на сомнения:

«Искусство? Если бы меня не манило издали это магическое слово, я бы умерла.

Но для этого нет надобности ни в ком, зависишь только от себя, а если не выдерживаешь, то, значит, ты ничто и не должен больше жить. Искусство! Я представляю его себе как громадный светоч там, очень далеко, и я забываю все остальное и пойду, устремив глаза на этот свет». (Запись от 23 августа 1877 года.)

Следует короткий бросок по городам: из Неаполя в Ниццу, из Ниццы в Париж, оттуда в Шлангебад и Висбаден на воды для короткого лечения, где их принимает родственник, кажется, дядя, точная степень его родства с Башкирцевыми не установлена, из русской ветви графов Тулуз-Лотрек, и снова возвращение в Париж, где они собираются осесть надолго, для чего подыскивается приличная квартира на Елисейских Полях.

Глава двенадцатая

Париж. Академия Жулиана

«Я решила остаться в Париже, где буду учиться и откуда летом для развлечения буду ездить на воды. Все мои фантазии иссякли: Россия обманула меня, и я исправилась. Я чувствую, что наступило, наконец, время остановиться. С моими способностями в два года я нагоню потерянное время… Это решение не мимолетное, как многие другие, но окончательное». (Запись от 6 сентября 1877 года.)

«Мне кажется, что год в мастерской Жулиана будет для меня хорошим основанием». (Запись от 22 сентября 1877 года.)

Так впервые в дневнике упоминается мастерская, а вернее, Академия Жулиана, в которой Марии Башкирцевой суждено было заниматься до самой смерти в 1884 году.

Почему именно Академия Жулиана и что это такое?

Франция была страной с большими художественными традициями, но несколько отсталая в общественном смысле. Профессия художника считалась мужской профессией и женщине, тем более, женщине ее круга, не пристало ею заниматься. Женщин в то время не принимали учиться в Школу изящных искусств, высшее учебное заведение при Академии художеств, где обучались будущие французские художники, а ведь эта Школа была необходимой ступенью для карьеры художника во Франции.

В этом смысле Америка и Россия в области образовании далеко опережали и Францию, и Германию, и Англию. Так что то, что нам рассказывали большевики про отсталость России, было наглой и неприкрытой ложью. Вот как описывает свое поступление в Академию художеств в 1875 году русский писатель, художник и искусствовед Павел Петрович Гнедич:

«Наступил момент, когда я с трепетом вступил в амфитеатр головного класса.

Тихо шурша, горел газ и освещал несуразную огромную голову Геры, оригинал которой за несколько лет перед тем был найден где-то в Малой Азии. Ее прямой нос без хрящей, с сухими крыльями так назойливо выдвигался вперед. «Волоокая» супруга Зевса смотрела тупо на молодежь, пришедшую сюда учиться, сюда, в храм Аполлона. А на скамьях амфитеатра сидели юноши и девушки.

Это была первая попытка допустить до совместной работы мужчин и женщин в стенах Академии. Слюноточивые старцы и диккенсовские пуритане приходили в ярость от такого опыта:

— Перед девушкой будет стоять голый натурщик? Что же из этого выйдет?

— Новая практика для акушерок! Расширение родительных приютов!

Но эти опасения оказались напрасны. Молодые люди совместно учились, даже иногда совместно ходили по улицам. Девицы иногда выходили замуж, и даже за людей почтенного возраста, но ни о каких флертах, выходивших за пределы товарищеских отношений, слышно не было… Даже на лекциях по анатомии, когда приходилось иногда скользить по рискованным темам (гораздо более рискованным, чем обнаженный натурщик), никогда не было грязненьких улыбочек, масляных взглядов и значительных покрякиваний, которых ожидали многие».

Ничего подобного не могло быть во Франции. Академия Жулиана была единственным местом, куда принимали учиться живописи девушек и то отдельно от мужчин, которые занимались этажом ниже. Несмотря на это в Академии Жулиана практически не было француженок, у него учились англичанки, швейцарки, норвежки, шведки, испанки, американки, и, как мы теперь знаем, русская девушка Мария Башкирцева.

Что представляла собой система обучения живописи тогда во Франции? Прежде всего, была Школа изящных искусств при Академии художеств, в которой преподавали такие мэтры как Бонна, Кабанель, Кутюр и Жером, и которая с тех времен просуществовала в неизменном виде до 1968 года, когда студенческая революция смела и переломала всю систему образования во Франции.

Вот портрет только одного из них, Леона-Жозефа-Флорентина Бонна, хорошо характеризующий и всех остальных. Бонна был увенчан всеми возможными наградами и стал символом Второй империи и Третьей республики. Современник рассказывал, что «почти каждый вечер вместе с муслиновым галстуком Бонна надевал шейную орденскую ленту, причем подбирал ее в зависимости от того, в какое посольство или министерство ему предстояло посетить, или от того, насколько она сочеталась по цвету с другими наградами, украшавшими его академический фрак. Говорил он высокопарным слогом, резко и отрывисто, лицо его было багровым, как после сытного обеда, и он имел привычку подниматься на цыпочки, выпячивая брюшко, увешанное целой гроздью медалей на муаровых лентах, а поступь его была необычайно величественна и напоминала походку индюка, дающего понять обитателям птичьего двора, что они должны почтительно уступать ему дорогу».