Читаем без скачивания Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой - Александр Александров

Придя вечером домой после посещения квартиры Поля де Кассаньяк, она испытывает страшные угрызения совести и пишет ему покаянное письмо.

«Я прошу у Вас прощения за то, что ввела Вас в заблуждение относительно себя своими неуместными и невежливыми выходками. Я знаю, что вела себя невоспитанно, как пятилетняя девочка, что в моем возрасте неприлично. Но я была бы огорчена, если бы Вы считали меня неумной и невоспитанной, хотя я все сделала для этого. До свидания и забудем старое! Не думайте плохо о своей сестре, которой стыдно за свое поведение, но и за Ваше тоже». (24 января 1878 года.)

Написав письмо, она, тем не менее, не исправляется, в голове ее рождается еще один безумный план. Она хочет посетить бал-маскарад, чтобы инкогнито понаблюдать за Кассаньяком. Она совершенно уверена, что этот ловелас будет там. Каждую зиму балы-маскарады устраиваются в Опере. Бал в Опере — это странное место, он существует, как промежуточная стадия между закрытым миром салонов для избранных, куда Марии попасть трудно, и открытым миром публичных балов. Бал в Опере, благодаря маскарадному костюму и маске, дает возможность полной анонимности для дам. В Опере и вполне благоразумные женщины могут совершать безрассудства. Из Оперы можно попасть даже в номера с незнакомым, или, наоборот, с очень хорошо знакомым, мужчиной, и все останется шито-крыто, уединившиеся в номер могут так никогда и не узнать настоящих имен своих партнеров.

Балы в Опере стали пользоваться особой популярностью, начиная с конца тридцатых годов 19 века. Балы были открыты для широкой публики, но все-таки эта открытость была ограничена ценой билета. Хотя за билет платили только мужчины, дамы проходили с ними бесплатно. На балах было много кокоток, лореток, дам полусвета и просто дорогих проституток, скрывшихся под домино. Париж как будто посходил с ума, Опера сделалась на долгие годы местом паломничества приезжавших в Париж иностранцев, ее любили посещать русские великие князья и арабские шейхи. Опера обыкновенно давала десять балов в сезон, по одному каждую субботу, начиная с конца декабря, на последней неделе карнавала давали три бала подряд. Начинались все балы ровно в полночь.

На балах много плясали, оркестр играл кадрили, переделанные из модных оперных арий, на балах интриговали и морочили кавалеров; светских дам и даже девушек из хороших семей привлекала туда анонимность и возможность познать те ощущения и ту свободу, которые были им недоступны в аристократических и буржуазных гостиных.

Муся, безусловно, читала об этих балах в парижской прессе. Итак, Муся решает поехать в Оперу и подговаривает Дину, чтобы та попросила Блана сопровождать ее, Дину, на бал. Облачившись в костюм, под маской, она садится в карету вместо Дины и молчит всю дорогу до Оперы, чтобы Блан не узнал ее по голосу.

До четырех часов утра она бродит по коридорам Оперы, следит за Кассаньяком, который находится там, убеждается, что дамы осаждают его, но сама она не завязывает в эту ночь ни одного знакомства.

Когда на следующий день мадам Йорк, сдержанная англичанка, рассказывает перед обедом, каким она пользовалась успехом на балу, как ее тискали, щипали и поглаживали. Слушая ее, Муся, возможно, с некоторым разочарованием думает, что с ней ничего подобного в Опере не произошло.

Кто уж подает эту мысль, неизвестно, но дамы снова направляются на чай к Кассаньяку, на сей раз нарядившись только в черное. Он принимает их, делая вид, что не узнает. Хотя чего уж тут скрывать, тогда было пять дам в белом, теперь пять дам в черном.

Депутат на коленях ползает перед дамами, сравнивает их ножки, которые они обнажили до лодыжек, и объявляет лучшей ногу Марии. Кассаньяк целует ее щиколотку множество раз, после чего он открыто предлагает Мусе вступить с ним в связь. Он так нагл, потому что дамы под масками и интригуют его, а значит, и ему все позволено. Он бахвалится своими победами над женщинами, и как пресыщенный любовник говорит о том, что нет ничего скучнее, чем просто добиться женщины. В своих рассуждениях он переходит все границы приличного и тогда Берта Бойд, Мусина подруга, срывает с себя маску. Анонимность нарушена. Делать нечего — маски снимают и все остальные дамы. Кассаньяк с извинениями целует руки налево и направо, просит всех остаться, но мадам Дайенс, вероятно, как самая старшая, заявляет ему, что им пора уходить. На протяжении всей обратной дороги Мария упрекает Берту в том, что она поломала так замечательно развивавшуюся интригу, что надо было продолжать играть по правилам, а по правилам в период балов многое допускается, только не надо было раскрывать инкогнито молодых девушек.

В принципе Мария не собирается замуж за Кассаньяка, а может быть, испуганная прежними неудачами, не признается себе в таком желании. Она скорее видит в Кассаньяке любовника.

«Если я перевела свои мысли с присущей мне резкостью, то они выглядели бы так: я хочу, как можно дольше не выходить замуж, что стать любовницей господина де Кассаньяка. Ужасно, не правда ли? Не настолько, на сколько кажется. С другим мужчиной это было бы стыдно, грязно и трагично. Но Кассаньяк так умен, это такой забавный, такой милый мужчина, с которым так легко, что это покажется… развлечением… достаточно естественным. Завтра, наверное, я буду стыдиться этих глупостей». (Неизданное, запись от 14 февраля 1878 года.)

Как мы видим, она не прочь завести себе любовника. Во всяком случае, не исключает этого. А между тем, в это время за ней ухаживает не один Кассаньяк. Целыми днями за ней бродит маркиз Мультедо, тоже, как и Кассаньяк, бонапартист, с которым она познакомилась у сестер Бойд. Он достаточно красив, элегантен и не глуп, однако, не достаточно богат, чтобы можно было его любить или помышлять выйти за него замуж. Его ухаживания оставили в дневнике, скрыв маркиза Мультедо под литерой «М».

«М. в сущности очень не глуп, особенно для такого светского молодого человека. но в сравнении с NN это тоже, что сравнивать салонную певицу с Патти…» (Запись от 23 апреля 1878 года.)

Маркиз не раз объясняется ей в любви, ей приятно слышать его объяснения, ей льстит его настойчивость, была бы она моложе, то может быть, и она бы решила, что влюблена.

«Подумать только, что М., по уходе от нас, будет предаваться мечтаниям обо мне, да еще, пожалуй, вообразит, что и я о нем думаю… А между тем — о молодость! — какие-нибудь два года тому назад я вообразила бы, что это любовь. Теперь я поумнела и понимаю, что это просто приятно, когда вы чувствуете, что заставляете любить себя, или, вернее, когда вам кажется, что в вас влюбляются. Любовь, которую внушаешь другому, это совсем особенное чувство, которое сам живо ощущаешь и которое я прежде смешивала с другим чувством». (Запись от 6 апреля 1878 года.)