Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

Мария Сергеевна протянула руку и назвала себя. Ее имя ничего не сказало Курашевой, она посмотрела на Марию Сергеевну, не видя ее, рука ее была холодной и жесткой. Потом она встала — высокая, сильная. Она едва разомкнула сухие узкие губы, но ничего не сказала. За нее сказал Скворцов, у него был смешной голос — маленький, кругленький, какой-то компактный басок, игрушечное «р-р-р» перекатывалось в самом горле.

— Она вместе с мужем прилетела, на том же самолете. Вчера.

— Ну как? Что — там? — затаив дыхание, осторожно спросила Мария Сергеевна, пристально глядя прямо в глаза Курашевой. И добавила: — Сейчас мой муж там. У вас. Он тоже летчик.

— Не знаю, — отрывисто отозвалась Курашева. — Летают. Они все время летают. Днем и ночью… Мой улетел ночью, а нашли его нескоро, в океане.

— Я не имею права советовать вам, — сказал негромко Скворцов. — Но, голубушка, летите домой. У вас же дети. А он будет спать. Он же здоров. Честное слово. Он же здоров и еще будет летать.

Курашева чуть усмехнулась:

— Будет… Я знаю.

— Я же слушал его — никаких переохлаждений, только шок, нервный шок. Это пройдет. Но ему будет трудно увидеть вас и узнать, что вы здесь, за тысячу километров от дома.

Курашева помедлила, перебирая косыночку длинными пальцами, и потом сказала:

— Хорошо, я полечу домой…

Все трое сейчас были отделены друг от друга тем, что думали, тем, что переживали. И разговор этот не помогал им, а, наоборот, затруднял взаимопонимание.

То, что испытывала сейчас жена Курашева Стеша, нельзя было назвать ни горем, ни тревогой. Горем это не могло быть, потому что он был жив и вне опасности. Это не могло быть тревогой, потому что она уже видела мужа, знала, что все пройдет — пусть не сейчас, но пройдет. И она, как никто, знала своего Курашева и знала, что его теперешнее состояние — не шок. Она и представить себе не могла, что ее Курашев дрогнет в минуту опасности, что он может испугаться, что сердце его будет рваться из груди в одном слепом желании жить. Она-то знала, что он не сдал, не сник, он просто устал, устал смертельно. А они все тут меряли Курашева привычными мерками. А рассудили они правильно: ей, безусловно, нечего здесь делать, надо домой — там дети. Поплавский сейчас оттого, что она здесь, хромает еще больше. Тут она вспомнила, что мотоцикл брошен ею прямо у взлетной полосы.

— Сергей Сергеич, дайте мне машину. На десять минут, — вдруг попросила Мария Сергеевна. И тут же обратилась к Курашевой, и в голосе ее зазвучало мягкое, женское: — Прошу вас, поедемте к нам. Вы отдохнете. А потом я провожу вас. Ваш самолет идет в четыре часа.

Курашева не ответила сначала, глядя светлыми, почти обесцвеченными глазами в большеглазое, взволнованное и очень искреннее лицо Марии Сергеевны.

— Хорошо, — одними губами проговорила она. — Только мне не нужен этот самолет. Сегодня в шесть часов пойдет транспортник. С большого аэродрома. Меня возьмут.

Никто не обещал ее взять. Она просто знала, что такая машина сегодня идет. И за шесть лет жизни на Севере, жизни среди пилотов и механиков, стрелков и радистов, она привыкла обходиться своими силами. Курашева уже догадалась, что Волкова — жена заместителя командующего. Но даже у нее ей не хотелось ничего просить. Приедет на аэродром за час до отлета, найдет экипаж, и они ее возьмут. Ребята возьмут.

Скворцов вызвал машину.

Марии Сергеевне хотелось смотреть и смотреть на эту женщину, но это было неудобно, и ни за что на свете она не отпустила бы ее сейчас. И дело было вовсе не в Волкове. Теперь уже не в Волкове.

— Пойдемте, пойдемте, — почти умоляюще говорила она, беря Курашеву за руку.

Они вышли, но возле двенадцатой палаты Курашева остановилась. Скворцов провожал их, и он открыл дверь. На ближней к выходу кровати у стены лежал громадный, заросший густой щетиной человек. Он лежал так, точно придавлен был неимоверной тяжестью, даже пот выступил у него на висках.

Курашева постояла несколько мгновений над мужем и пошла не оглядываясь. А Мария Сергеевна почему-то оглянулась и посмотрела на Курашева еще раз и подумала, что никогда не забудет его лица.

Вдруг и Курашева, и ее муж сделались ей такими родными, необходимыми людьми, что странно было, как это она могла прожить столько лет после войны и не знать этих людей, не встретить их ни разу, не заметить в толпе, не заговорить, словно их не было вовсе.

Когда-то, в штурмовой дивизии, она знала и запоминала всех: и сержантов, и майоров, и командиров, которые за последний год войны сменялись по нескольку раз. Последнего она сопровождала во фронтовой дом отдыха. А потом уже не знала никого.

Мария Сергеевна и в машине не выпускала из руки холодных жестких пальцев Курашевой. Когда подъехали к воротам, Мария Сергеевна ждала, что Курашева спросит: «Вы что — здесь живете?» Но Курашева ничего не спросила — то ли думала все еще о своем, то ли давно догадалась, к кому она едет.

Мария Сергеевна провела Курашеву наверх, а сама побежала вниз, на кухню. Ей почти незнакомо было это хозяйство, она не знала, где что лежит, где соль, где масло и есть ли что-нибудь такое, из чего можно было приготовить еду. Вошла Поля, встала у порога, сложив руки под грудью, грустно смотрела, как Мария Сергеевна суетится, суется в шкафчики и банки. Потом сказала:

— Господи, да кто же это пожаловал? Родня, никак?

— Нет-нет, Поля, ради бога.

— Я бы подала. Наверх, что ли? — спросила Поля.

Мария Сергеевна растерянно поставила банку с яйцами на стол.

Некоторое время понадобилось Марии Сергеевне, чтобы прийти в себя. И поднялась наверх она уже вполне собранная и грустная, с какою-то тишиной внутри. Курашева стояла перед книжным стеллажом, держа руки в карманах.

— Вы врач? — спросила она. — Я только что догадалась.

— Да, врач… Знаете, давайте теперь знакомиться. — Мария Сергеевна сделала ударение на слово «теперь». И первая назвала себя: — Мария Сергеевна, а лучше — Маша. Зовите меня так, если вам удобно.

И впервые за эти полтора-два часа Курашева вдруг улыбнулась сухо и сдержанно, и в ее светлых глазах что-то потеплело и отошло.

— А меня Стешкой зовут. Отец у нас волжанин был. Всех так поназывал: Стешка — это я, младшая, брат — Федор, брат — Егор.

Мария Сергеевна так отчетливо пыталась представить себе лётный городок под просторным северным небом, полковника Поплавского, но видела его таким, каким был ее последний командир дивизии — тот самый, из-за которого она познакомилась с Волковым и с которым действительно в последний раз чувствовала себя так, как должен был себя чувствовать солдат с командиром своим, с настоящим, в котором даже слабость мила. Она несправедлива была к себе, но ей теперь казалось, что никогда всерьез она после этого не испытывала ответственности такой же, как тогда. Мария Сергеевна слушала Стешу и смотрела, смотрела на ее суровое без тени кокетства, без тени тайной мысли лицо и запоминала его.

— Если ты, Стеша, можешь еще остаться, — сказала она, — останься. Я тебя возьму с собой в клинику. У нас завтра операционный день. Я тебе постараюсь все показать. И я очень рада буду, если ты останешься. Но если не можешь, то тогда я позвоню насчет места в самолете для тебя.

— Я не могу остаться, — ответила Курашева. Она не называла Марию Сергеевну по имени. «Маша» — не получалось, а «Мария Сергеевна» — не подходило. — Доктор прав, пора мне, — добавила она. — Там Сережка с Женькой. У соседки. — Помолчала, катая пальцем что-то на столике перед собой, и еще раз сказала: — Пора.

Мария Сергеевна вес же позвонила Артемьеву. Звонила снизу из гостиной. Артемьев сказал, что он знает о Курашевой и знает, что она у нее. И еще он сказал:

— Командир и экипаж предупреждены. Машина уйдет в восемнадцать сорок. Я сейчас приеду к вам, если позволите.

А приехал он не сразу. Около пяти часов. Грузный, потеющий, в генеральской мягкой тужурке и почти бесформенных сапогах, потому что у него болели ноги и ни одни стандартные сапоги не лезли на его распухшие от тромбофлебита икры. Или он сразу почувствовал атмосферу простоты и абсолютного доверия, установившегося между женщинами, или в силу того, что сам всегда был доверчив и прост, — он сразу же вошел в разговор, и уже через минуту казалось, что он был здесь с самого начала.

В половине шестого он посмотрел на часы и сказал:

— Ну, женщины, пора. Значит, ваш истребитель спит. Я распорядился, чтобы позвонили, как он проснется. Значит, спит, а нам пора. Маша, вы поедете с нами? Мне тоже там надо кое-кого увидеть.

Выходя к машине, они столкнулись с Натальей.

— Мама, — позвала она. — Я только что видела Ольгу. Я ходила к ней.

— Ольгу?

— Да, когда ты вернешься, я тебе все расскажу.

В машине Мария Сергеевна сказала Курашевой:

— Это моя младшая дочь. Ей семнадцать. А старшая ушла…