Читаем без скачивания Иду над океаном - Павел Халов

Он еще раз свернул налево. Они пересекли небольшую полянку, проехали через почти сплошные заросли кустарника, ей пришлось даже закрыть лицо полой тужурки.

— Ну вот, мы приехали, — сказал Курашев.

Мотоцикл остановился и смолк. Она открыла лицо.

В двух метрах от мотоцикла был обрыв. Местами его покрывали оползни, кое-где островками торчали кусты и росла высокая трава. От самого подножия обрыва начинался галечный плес, огибая который текла быстрая, со светлой водой река. И был слышен звонкий шорох ее течения.

Курашев достал из багажника узел. Он сказал, указывая рукой вниз, на плес:

— Видишь кострища? Это мои. Иные ездят ниже, иные выше бывают. Я же — здесь.

— Куда она течет? — спросила Стеша. — Я не понимаю, куда здесь можно течь!

— В океан, — сказал он. — Пойдем.

Держа в одной руке узел, другой он обнял ее за спину, собираясь увлечь за собой. Но она повернулась и чуть уперлась ладонями в его грудь.

— Подожди. Я хочу посмотреть на тебя…

У них у обоих были светлые серые глаза. И волосы были у обоих одинаковые, непонятного цвета — и не темные и не светлые.

Она смотрела снизу на него, точно впервые видела. Когда-то, давно-давно, после того как они поженились, она увидела его в шлеме. Летал он тогда на МиГ-15, и не здесь, а в низовьях Волги. Тогда случилось ЧП. Что-то произошло с его МиГом. Его сажали, а жили они рядом, в трех минутах хода от аэродрома, в степи, в щитовом домике. И она прибежала тогда прямо на взлетно-посадочную полосу. Когда он выбирался из кабины, она стояла у крыла и видела его в ту минуту. Наверное, оттого, что она была девчонкой еще, он показался ей прекрасным. Рыцарь неба. В шлеме. Потом острота этого впечатления немного сгладилась. Но какое-то возникало порой чувство, сознание, тревога или все это вместе, что она его совершенно не знает. И еще, что он настоящий, а значит, и красивый — не тот, который бывал с нею, с детьми, который собирался на рыбалку и возился во дворе с мотоциклом, а другой — рыцарь неба. Она допускала это, это ее беспокоило, подстегивало ее чувства, это было хорошо, когда она была двадцатилетней. Но теперь это ей мешало, словно между ним и ею была еще последняя, непреодолимая стена.

Она, чуть-чуть откинув голову, смотрела ему в лицо спокойно и строго. Она поняла, что он такой, как сейчас, — высокий, с узким лицом, на котором прочно утвердился крылатый нос и рот с узкими обветренными губами и крупными складками в углах, со светлыми глазами, которые сейчас таили в себе пережитое им, — он и есть настоящий, близкий ей навсегда человек. Стеше сделалось спокойно и хорошо, точно она кого-то победила. И она улыбнулась, продолжая все еще глядеть на него.

— Ты что? — спросил он.

А ей показалось, что он знает все, что она сейчас думала.

— Давно хотела спросить тебя, — ответила Стеша, протянув руку и пальцами коснувшись складки возле его губ, — о чем ты думаешь, когда летишь и когда опасно лететь? Не после, когда сядешь, а там, высоко в небе…

Он посмотрел поверх ее головы. Потом сказал:

— Там некогда думать. Так, мелочи, обрывки всякие…

— Нет, я не верю, — произнесла она, подумав. — Ладно. Пойдем. Ты же хотел к реке?

— Да. Я тебе говорил. Я всегда приезжаю сюда.

Она пошла первая и первая ступила на гальку речного плеса. Потом с узлом из плащ-палатки спустился и он вслед за ней. Шел он сзади ровно и тяжело, и шум его шагов заглушал и ее шаги, и шелест реки.

Метрах в десяти от воды она остановилась: здесь было кострище и возле него лежала коряга. А река была широкая и шумела. Маленькие буруны кипели подле ее ног. Дно, видимо, полого уходило вниз. Время от времени обнажались макушки камней. В противоположный берег вода била сильнее, и то тут, то там крутой берег был подмыт, и в его зеленом покрове обнажалась темная земля, а некоторые деревья и кусты росли будто из воды.

— Скажи: она всегда такая — эта река? У нее есть имя?

— Имя? — переспросил он издали. Она оглянулась, он сидел на корточках перед развязанным узлом. — Есть. Подкаменка это.

Он поднялся и пошел к зарослям. Она смотрела, как он шел. Рукава его были засучены, в руке он держал топорик.

Он вернулся через некоторое время с сучьями для костра. Они вместе развели костер. Стеша поднялась, а он еще что-то делал у костра и вдруг сказал:

— Осенью река всегда такая. А потом будет маленькой. — Он помолчал, продолжая свое дело. Потом сказал снова: — Я сейчас поймаю большую рыбу.

Он сходил к вещам, погремел там чем-то, потом пришел, держа в руках снасть. Она ничего не понимала в этом.

— Ты знаешь, я совсем забыл, что идет чавыча. И голец идет — самое время. Только ты не думай…

— Я не думаю ничего. Мне просто хорошо с тобой. — Она сказала это очень тихо. Он стоял над ней сзади и теперь дотронулся до ее плеча.

— Ну раз так уж вышло — я поймаю рыбу.

Курашев поймал рыбу. Она была большая и долго билась у их ног. А когда перестала биться, Курашев начал ее разделывать. Стеша сказала:

— Дай, это сделаю я…

— Нет, — ответил он, — ты у меня в гостях.

Он почистил рыбу, нарезал ее и стал жарить на палочках, прямо на огне.

Она ела рыбу, пахнущую дымком, горячую, с хрустящей корочкой и розоватым мясом, и поглядывала на него. Он тоже ел. И она подумала, что он очень красиво ест. Стеша хотела, чтобы мальчишки ее умели есть так же — неторопливо, скупо двигая челюстями, словно ожидая, когда поест женщина.

Он тоже все время следил за ней. Для этого ему достаточно было изредка поглядывать на нее. И потом он уже знал, что делает она. Он не думал ни об океане, ни о чужой машине. Он думал об этой женщине.

Им стало жарко. Он расстелил плащ-палатку, выбрав место, где галька была мелкой, снял свою робу и сказал:

— Ты сними тужурку…

Стеша сияла тужурку и осталась в одной серенькой кофточке с короткими рукавами.

Руки у нее были смуглыми и тонкими, и шея была смуглой и тонкой. «Откуда она такая?» — с нежностью думал он. Ему вспомнилось давнее: первый год жизни с ней. Это было зимой, в Сибири. Они приехали к его родителям. Отец, лысый и высокий, широкий в кости, неторопливый старик, сам встречал молодых на станции с кошевкой. В кошевке были сено и тулуп.

Когда поезд ушел, сделалось настолько тихо, что слышно было собственное дыхание.

Отец и сын давно не виделись — несколько лет. Но отец был сдержан до сухости. Когда они сели, он прикрыл их ноги тулупом, сам прилег в передке на сено. И кони с места пошли рысью.

Дорога тянулась через редколесье, глухо стучали конские копыта, по сторонам дороги бежали волнистые сугробы, в которых деревья стояли погруженные словно в затихшую после половодья воду по самые ветви.

Отец чуть пошевеливал вожжами, и кони шли и шли размашистой, но ровной иноходью. И бег их по утреннику доставлял им удовольствие.

— Батя, стой!

За секунду до этого Курашев не собирался этого говорить. Старик коротко, через правое плечо (он лежал, опираясь на левый локоть) глянул на него и натянул вожжи. Кони нехотя, едва не вставая на дыбы и злясь, стали.

Курашев перемахнул через верхний брус саней и побежал в сторону, к ближней елке. Он проваливался сначала по колени, а затем глубже — почти по пояс. Сердце у него билось громко, он задыхался от бега и от того еще, что кругом был забытый уже им, а теперь вновь обретенный, снег, от того, что сзади пофыркивали, переступали ногами, тускло позванивали сбруей кони и в санях сидела женщина с серыми глазами, с тонким запахом волос, с дыханием чистым и спокойным. И он задыхался еще от чего-то, чему не знал названия. Сейчас, вспомнив это свое состояние, Курашев как-то отчетливо и спокойно понял: это было чувство родины.

Потом была встреча с матерью и сестрами. Младшая, Танька, выросла до того, что, увидев ее, Курашев рассмеялся. Она сначала расстроилась и покраснела — голенастая, ногастая девка обещала быть красивой — это было видно и по разрезу глаз, и разлету темных, но не черных бровей, и по тому, как трепетали тонкие крылатые ноздри.

— Ну ты и выросла же, — сказал Курашев, еще смеясь.

— Когда в другой раз приедешь — небось старой стану, — сказала она, уже улыбаясь и обнажив ровные, белые как снег зубы.

Знала сестра, что хороша, что красавицей растет.

Мать, статная, крупная, ходила по дому степенно — ни слез, ни растерянности, словно так и надо.

Не принято было у них на родине сходиться со всего села в дом, где гости — неважно какие, дети ли вернулись, заезжий ли кто. Завтра придут, а нынче — нет. Как-то в училище еще Курашев рассказал одному парню об этом.

— Кержаки. Точно. Кержацкие нравы, — сказал парень.

Курашев подумал, помолчал, вглядываясь невидящими глазами в свое прошлое. Потом словно вернулся:

— Это Сибирь, брат. Понял? У нас так. А кержаки — это когда сам по себе, хоть гори…