Читаем без скачивания Босой - Захария Станку

Вот уже два лета по ту сторону Дуная идет война. До прошлого года за рекой были огороды болгар. По весне болгары приходили сюда с торбами, полными семян. Чинили навесы. Поправляли большое колесо, которое подымало воду на их поля. Мы знали этих болгар: Ивана, Стояна, Пантелие. Их было человек пятнадцать. Между собой они разговаривали по-болгарски. С нами – по-румынски. За старшого у них был Иван. Осенью он продавал овощи, весь урожай. Собирал деньги, вел расчеты. Стоян и Пантелие развозили оставшиеся овощи по селам на тележках, торгуя и за деньги, и в обмен на кукурузную муку, на кукурузу или пшеницу, если у кого была пшеница. Остальные, вооружившись палками, сторожили огороды по ночам. А днем все работали. Если не управлялись сами, бросали клич по селам – нужны дети работать у болгар. И мы шли. Пололи чеснок, лук. Ползая по грязи на коленках, сажали капустную, баклажанную и помидорную рассаду, редьку, брюкву, лук-порей. После такой работы нас, бывало, от свиней не отличить. Вокруг огородов росли гвоздики, хризантемы. За день работы, если питаться тем, что принесешь из дому, можно было и подзаработать; девчонки получали по два бана, мальчишки – по три. А если у тебя уже пробились усы, то, помахав день мотыгой, ты мог рассчитывать и на пять банов – на целую серебряную монетку.

Вот болгары объезжают с тележкой село:

– Кому свежие овощи?..

К тележке сбегаются женщины. Несут в решете кукурузное зерно и получают за это перец, баклажаны, лук. Горшок щей тогда только и приобретает настоящий вкус, если бросишь туда хотя бы щепотку пряностей.

В прошлом году болгары не приходили. Не появились они и в этом. Крестьяне перепахали их огороды и засеяли ячменем, пшеницей, рожью. В пойме земля жирная. Пшеница вымахала – лошади по холку… Даже выше.

До нас доходят слухи о наших знакомцах болгарах.

– Иван убит…

– Стоян убит…

– И Велчу убит…

– И Антон…

– Все наши огородники перебиты. На войне с турками.

– Хорошо, что у нас-то войны нет…

Мужчины, женщины, дети работают до седьмого пота.

– Хорошо, что у нас-то войны нет…

И если у нас кто и умрет, то в кругу семьи, среди своих. Смерть уносит душу, но хоть тело оставляет родным…

Звенят колокола. Трубит труба. Гремит барабан. Колокола. Труба. Барабан.

Воют собаки. Зловеще, как волки…

Насупился писарь Джикэ Стэнеску. Он прослышал об этом еще вчера вечером. Знал и примар. В примарии горят лампы. Зажжен и фонарь перед входом. Жители села собрались все до единого. Открыла кофейню Ленка и сама, как была растрепанная, поспешила на улицу. Даже платок набросить забыла. На ногах – мягкие шлепанцы. Белая нижняя юбка. Насквозь просвечивает. Возле Ленки уже крутятся парни, готовые прижать ее к дощатому забору церкви… Жандарм Никулае Мьелушел распечатывает желтый конверт. Вынимает бумагу и читает: мобилизация.

Жандарм в своей стихии. Орет:

– Чтоб завтра всем быть на станции, с вещами! Каждый отправится в свой полк. Объявлена война с Болгарией. Кто попробует уклониться, тому, черт побери, несдобровать! Застрелю как собаку.

И чтобы доказать, что не шутит, жандарм поднимает револьвер и разряжает его в воздух.

В толпе шепчутся:

– Что ж это мы – с болгарами воевать будем?

– Чего мы с ними не поделили? Ведь дружбу водили. Хорошо еще Иван со Стояном померли. А то пришлось бы с ними столкнуться. Стыд-то какой. Пришлось бы драться с ними, стрелять друг в друга… Не приведи господь!

Никому уже не до сна. В домах зажглись огни. На порогах плачут, тоскливо причитают женщины. Однако не мешкая принимаются готовить толстые и крепкие лепешки мамалыги – чтоб хватило до прибытия в полк. Из одежи выбирают, что порванее. Лишь бы выдержала дорогу до полка. А уж там вместе с ружьем, патронами, флягой мобилизованным выдадут и военную справу, такую, что корой задубеет на теле, и башмаки – на муку ступням и лодыжкам.

Завернутые в лоскутья, девочки Тицэ Уйе спят в корыте рядышком, головка к головке. А головки – как две желтые помятые тыковки.

– Береги детей, Флоаря…

– Возвращайся цел, Тицэ…

Лают собаки. Воют, как волки. Зловеще. Село гудит. Гудит бескрайнее поле. Стучатся в ворота парни:

– Ухожу, Иоана…

– Через час мне уходить, Мэриоара…

– Илинка моя…

– Стана…

– Горгинэ…

– Катрина…

Ветеран Диш сел на пень, прислонившись спиной к стене примарии. Положил медную трубу на колени. Труба очень старая, вся в царапинах и вмятинах, с покривившимся раструбом. Она трубила штурм еще в семьдесят седьмом, когда погиб под Гривицей Шонцу, когда от турецкой пули пал Вальтер Мэрэчиняну.

– Был я на войне в семьдесят седьмом. Проливал кровь. Много наших полегло на болгарских полях. Мы тогда толковали – коли выпадало время меж сражений, – вот вернутся, мол, те, кто останется жив, и устроят себе завидную жизнь: всем дадут землю, не надо будет платить дань османам. Да куда там! Все осталось, как при турках. И даже еще хуже. Баре вовсе озверели. А правители вспоминают про нас, только когда дело доходит до драки с соседями, когда требуется мясо для пушек…

– Эй, ветеран, ты чего там бормочешь?

– А что в мою старую голову придет. Когда-то я с турками дрался, с нехристями. А сейчас вот с болгарами пойдем биться. А они такие же христиане, как и мы. Грех-то какой на душу берем…

Уходит на войну и Клешие. Утонувшего сына похоронят без него. Похоронят его сверстники, остающиеся дома. «Господи, помилуй», – запоет над гробом поп. И впрямь, «помилуй»…

К утру село опустело наполовину. Зато на станции давка. Яблоку негде упасть. За мужьями увязались жены – поднести котомки с припасами. Прильнули к мужьям и плачут.

Со стороны Руши-де-Веде то и дело с грохотом подкатывают товарные поезда. Мужики подымаются в вагоны. Свистит паровоз. Лихо разводит пары. И поезд, как с грохотом подошел, так с грохотом и отходит. Пришел пустой. Уходит с грузом. К Дунаю.

За Дунаем – Болгария. За Дунаем – болгары. За Дунаем – война…

Отовсюду – с низовий и верховий Кэлмэцуя – стекаются к станции в сопровождении жандармов босоногие резервисты.

– Откуда будешь, браток?

– Из Бэкэлешти… А сам-то?

– Я из Секары…

Жандармы попивают ракию в пристанционной корчме. Пьют, выходят под навес и палят из револьверов по воронам, сидящим на тополях. Уж коли война, так хоть пальбой поразвлечься.

Прибыли с поездом походные пекарни. Их выгрузили, поставили в ряд за станцией возле складов. Отец мой уже не молод. И его определяют на хлебопекарню. Он целый день замешивает тесто и ставит в печь. Печь – из черной жести. Когда хлеб вынимают, от него идет дым, корка подгорела, а сердцевина осталась непропеченной, сырой и горькой. Теперь идущие с низовий поезда везут к Дунаю крестьян из Молдовы. На станции они получают терпкий хлеб и бутылки с водой.

– Яблок у вас тут нет?

– Нет.

– А слив?

– Какое там…

– А стручков акации?

– У нас акация не родит…

Молдаване смеются. Им смешно, что у нас в селах нет яблонь, усыпанных яблоками. А что мы можем, если здешняя земля не годится для яблонь…

Кто-то хватает меня за ухо – это Мьелушел.

– Ты чего здесь потерял, а?

– Что, и поглядеть уж нельзя?

– Нечего тут глядеть. Много будешь знать, скоро состаришься.

И он хмуро гонит меня прочь.

Весь день я толкусь на станции возле отца… Интересно смотреть на проходящие мимо поезда с солдатами. Вот прогрохотал состав с лошадьми. Промелькнули открытые платформы с пушками. Тоже покатили к Дунаю. Целая ватага мобилизованных работает в походной пекарне. Обмундирование выдали не всем – только имеющим чин. Мой отец – рядовой.

– Тятя, а почему тебя не произвели в сержанты, когда ты был в армии?

– Грамоте не обучен… А сержант должен быть грамотный…

Дома у нас никто не знает грамоты, кроме меня.

Кипят в больших казанах щи из крапивы и нескольких картофелин – их бросили в казан нечищенными, прямо с кожурой. Резервисты хлебают из солдатских котелков деревянными ложками. Хлеб, который покрывается плесенью, едва его вынешь из печи, в конце концов приходится выплевывать. Хлебаю щи и я – из одного котелка с отцом. Подбираю брошенные солдатами куски хлеба. Вечером несу их под полой к себе домой. Пусть свинья жрет. Но свинья, понюхав, отходит. Трава ей больше по вкусу…

Для офицеров возят булки из города. И еду им готовят отдельно.

– Вы что разбрасываете хлеб, сукины дети?

– Он горький, господин капитан…

– Еще чего, хлеб сладкий…

– Может, оно и так, только на наш вкус – горький.

– Стало быть, государственное добро на помойку выбрасываете, черт бы вас побрал, сукины дети…

Печи-времянки, все шесть в ряд, пекут хлеб днем и ночью. Хлеб рассовывают по мешкам, мешки грузят в вагоны, а вагоны гонят к болгарской границе. Потом на баржах переправляют через Дунай. Иногда эти мешки, валяющиеся на открытых платформах, попадают под дождь, а то и не раз и не два. Но это пустяк. Дождь пройдет, снова запалит солнце нынешнего знойного лета и жгучими лучами высушит хлеб… Хлеб, уже позеленевший от плесени…