Читаем без скачивания Босой - Захария Станку

X

ВИХОР

Сколько у мамы родилось детей? Пока десять. Я, Дарие, родился девятым. А после меня, через год, пришел черед сестре Елизавете сосать мамину грудь. Каждую субботу по вечерам мы всей кучей толчемся в сенях. Мать раздевает нас, намыливает мылом – серым, твердым и жестким, как булыжник, но мылким – оно дает белую-белую пену; потом мать по очереди сажает нас в корыто, ополаскивает, меняет белье… Если есть, на что сменить.

– А-ну, давайте-ка я вас отмою, чтоб вшей мне не плодили…

С нами, мальчишками, проще. Гораздо сложнее с девчонками. У них длинные косы, то ли заплетенные, то ли спутанные. Пока мама их расплетет, пока расчешет да заплетет снова – морока, да и только.

Спим мы все на нарах, устроенных во всю ширину дома. Нары застланы циновкой… У дальней стены – изголовье из грубого холста, набитого соломой. Мы ложимся. Укрываемся одеялом. Подвешенная на гвоздь лампа бросает на нас тусклый колеблющийся свет. Над нашими головами – икона: святой Георгий верхом на белом коне, попирающем зеленого дракона. Копье святого пронзает сразу три драконьи головы. Текут три кровавые струи. Копыта белого коня – в драконьей крови. Лицо святого благостно светится. В уголке иконы изображено восходящее солнце. У солнца глаза, брови, рот – как у человека. Подле иконы висит бутыль с елеем и букетик базилика.

У стены под окном вровень с нарами сундук, где хранятся салфетки, полотенца, праздничные рубахи, юбки моей сестры Рицы, отцовские сапоги, купленные еще в пору его молодости, когда он служил в кавалерии, расписки об уплате налогов и высохший свиной пузырь, в котором мама хранит наши пупочки.

Десять детей родила мама. И десять пупков заботливо хранит в свином пузыре на дне сундука. На страстной неделе во время уборки, когда мама белит стены и выносит наружу, во двор, под шелковицу все, вплоть до тагана, добирается она и до свиного пузыря. Вынимает пупки. И показывает нам. Это что-то вроде обрезков кишки, от времени они почернели.

– Вот этот – Евангелины, этот – Алексе, который помер. Иоана, взгляни, это твой; этот – Георге, он уже давно его не видел, с тех пор как ушел; этот – Тудоса. И Тудос помер. И Лисандру тоже снесли на кладбище. Рица, смотри, вот этот, перевязанный голубой ниточкой, твой. А это, Дарие, твой, бечевкой перетянут. Великоват немного. А где Ленкин запропастился?

Она ищет и находит. Находится и пупок Елизабеты. Мать кладет их на ладонь. Рассматривает. Сморщились уже пупочки…

Десять раз приходилось маме рожать. Десять раз отрывала она от своей жизни новую жизнь – очередного ребенка. Троих смерть унесла у нее еще в пеленках… Мама убирает пупки обратно в пузырь. Добавляет несколько стебельков базилика. Завязывает. И укладывает в сундук, в особый ящичек…

Рица тянет одеяло на себя. Я оказываюсь раскрытым.

– Эй, чего это ты все себе забрала? Мне холодно.

Одеяло куцее. Чтобы всем укрыться, нужно вплотную прижаться друг к дружке. Мы жмемся и согреваемся. Мерцает лампа. От ее дрожащего подслеповатого света колышутся на стене серые тени…

Всякий раз, когда мала зовет Елизабету мыться, та ревет. Ее успокаивают одной и той же сказкой. Жила-была глупая девочка, которая никого не слушалась. Не давала мамке мыть голову. И вот однажды напали на нее вошки. Вошек у нее в волосах развелось несметное множество. Договорились они промеж собой. Свили веревку и поволокли девочку к реке. Затянули ее в реку, она и утонула.

– Полезешь в корыто или нет?

Ревет сестричка, но уже не упирается – садится в корыто. Лучше уж в корыто, чем в реку.

Вот возвращается из сеней и мама. Заплетает свои косы. Волосы у нее как ячменная солома, длинные-длинные, до пояса, даже еще ниже. Когда-то и она молодой была. Елизабету носила на руках. Меня на плечах. Кожа у нее на плечах задубела – как шея у вола под ярмом. Таскала нас за собой всюду, где ждала работа. Дети постарше цеплялись ручонками за юбку и бегали за мамкой, как цыплята за наседкой.

Мама по-прежнему высока ростом. Правда, нет уже былой стройности. Она располнела. Скоро снова срок родить. Мама укладывается рядом с Елизабетой. Возле Елизабеты устраиваюсь и я, а там уж – все остальные. Отец всегда спит на полу, чтобы нам на нарах было просторнее.

– Мам, лампу не гасить?

– Не гасить…

Мама боится темноты. А особенно нынешним вечером.

Она долго укладывается, но все никак не может успокоиться. Ворочается, будто ее что колет. Да видно, и впрямь что-то колет. Она постанывает – тихонько, чтобы не испугать нас.

– Ион, беги к тетушке Стане. Заскочи и к Петре. Евангелину тоже позови.

Ион вскакивает и торопливо одевается. Отец в отлучке. В полдень уехал с греками в Олоджу закупать для них хлеб. Вернется, дай бог, завтра к вечеру. Мы тоже уже все на ногах, притихли возле мамы. Догадываемся, что должно произойти – то самое, что у сестры Евангелины, когда она родила Лалу.

Евангелина – старшая наша сестра. Она вышла замуж прошлой зимой. И вскоре принесла ребенка. Когда она вышла замуж, ей было пятнадцать. Теперь шестнадцать. Мама лежит на нарах, сжавшись в клубок. Кусает себе пальцы. На висках и на лбу у нее проступил пот. Прибежала тетушка Стана, жена моего дяди Пэунэ Вакэ. Дом у них прямо под насыпью, на самой окраине села.

– Походь, милая, скоренько родишь. Погодь, сейчас и полегчает…

Все село кличет тетушку Стану не иначе как Погодь. Ей самой бог детей не дал. Она сухопара. На ходу всегда что-то бормочет себе под нос. Чтобы дома не было пусто, взяла в приемыши мальчика, которого нашли у колодца, – это дядя Штефан, она его уже и обженить успела.

Маме не очень по душе, когда тетушка Стана появляется в нашем доме. От теткиной болтовни у нее пухнет голова. Но это бы еще ничего. Хуже другое. Тетушка Стана просит нож и принимается долбить очаг или печурку, где мы печем хлеб. Долбит острием ножа и выковыривает кусочки обожженной глины или красноватые комочки грязи; потом грызет их, разжевывает и глотает. Если Погодь не поест жженой глины, ей кажется, что она голодная. Поэтому она ест глину каждый день. Всюду, где ей приходится бывать, она ковыряет печку, а еще лучше – переносную печурку, которая и без того вся изъедена огнем.

– Погодь, милая, сейчас разродишься, сей секунд разродишься…

Мама словно бы никого не видит. На висках ее крупные капли пота. Пот заливает лоб и щеки.

Святой Георгий верхом на белом коне топчет копытами дракона. Дракон зеленого цвета. Все три головы дракона пронзил святой своим копьем. Горит тусклым светом лампа. Мечутся по стенам серо-черные тени – наши тени.

У Петри один глаз затянут бельмом, лицо изрыто оспой. Она помогает при родах. Умрет в селе кто – Петря обмывает покойника. Ей дают за это плошку кукурузной муки. А за помощь при родах она получает штоф крепкой ракии или крендель – как и Диоайка…

– Нагрейте в котле воды, – велит нам Петря.

Воду греет сестра Евангелина, она пришла с девочкой на руках. Девочка спит. Я перевожу взгляд с одной на другую: большая кукла прижимает к груди маленькую.

Нас, детей, Петря и Погодь выгоняют в сени. Чтоб мы не видели метаний мамы, не слышали стонов. Теперь мы ее не видим. По слышать – слышим. Она стонет все громче и громче. Волосы у нас подымаются дыбом. Мы встревожены до предела. Нас бьет дрожь. Приносим из хлева мешок соломы. Валимся на пол. Пробуем уснуть…

– Кто теперь родится у мамы?

– Мальчик.

– А ты почем знаешь?

– Знаю. До сих пор у мамы было так: сперва мальчик, потом девочка, снова мальчик и опять девочка. После тебя, Рица, родился я. После меня – Елизабета. Елизабета – девочка. Теперь очередь мальчика…

Этой осенью, когда полили дожди, прогнав от нас холеру и смерть, приехал из города мамин старший брат – дядя Тоне. И стал просить у мамы денег. Он знает, что у мамы, где-то на дне сундука, должны лежать два золотых дуката, ее приданое, две желтые монеты из старой бабушкиной кончи… Вот и пристал – одолжи да одолжи. Дядя Тоне держит в городе лавку. Наверно, дела у него идут неважно, раз в долг просит.

– Нет, не дам, – отвечала мать. – Зто все, что у меня есть… Ты и так моих бычков проел.

Дядя Тоне уехал разгневанный. А пока он спорил, я разговаривал на дворе с двоюродным братом – Мишу, сыном дяди Тоне, который увязался за своим батькой…

– Сколько вас всего братьев?

– Пятеро, – ответил Мишу. – Мама говорит, что скоро нам аист еще принесет.

Меня прямо смех разобрал. Я чуть не лопнул. Ну и простофиля у меня братец. Он все еще верит, будто детей приносит в клюве аист!.. Я каждую весну наблюдал, как прилетают аисты. А осенью – как они улетают. С прилетом этих птиц мы сбрасываем постолы и ходим босиком. Если появились аисты, значит, наступила весна. А если весна, то постолы уже ни к чему. Их надевают снова, когда аисты улетят. Тогда уже выпадает снег. Прилетая, аисты никаких детей не приносят. Они летят длинной цепочкой и сразу принимаются за устройство гнезд. Одна пара устроила свое гнездо у нас на крыше. Аистиха откладывает там яйца. Из них выводятся птенцы. Когда аистиха сидит на яйцах, аист улетает на пруд ловить лягушек и в клюве приносит их аистихе, пока не накормит досыта. Мы даже песню сочинили. И я пересказываю ее своему двоюродному брату Мишу: