Читаем без скачивания Митрополит Антоний Сурожский. Биография в свидетельствах современников - Евгений Святославович Тугаринов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слушатели собираются задолго до начала. Нешумно шепчутся новички, пытаясь узнать, куда лучше поставить зажженные свечи, и можно ли записывать беседу на магнитофон или видеокамеру, и возможно ли будет сфотографироваться с ним самим или хотя бы на фоне его (это особенно волнует тех, кто ненадолго приехал из России), и можно ли будет получить личное благословение или придется обойтись общим для всех… Мирские, в общем-то, заботы, приволокшиеся за нами в храм, как шуршащий лист, нечаянно, но накрепко прилипший к подошве. По себе знаю, ибо тоже мелко хлопочу, стараясь занять место в первом ряду, поближе к владыке, чтобы видеть и слышать его, не отвлекаясь. И диктофон, и фотоаппарат – тоже стараюсь прихватить с собою, потому что теперь-то уж точно знаю (но не сразу мне было дано это понять, о чем скажу позже), как ценно каждое услышанное слово и как важно попробовать оставить в памяти навсегда (а если удастся, то и на кино– или фотопленке) чудо преображения обращенного к нам лица, излучающего свет. Но и свет рождается не сразу…
Ровно в семь прекращается негромкий шум от двигаемых стульев, потому что владыка удивительно точен – часы можно проверять. И вот он выходит – в сером подряснике, перетянутом по талии мощным, потертым, может быть, чем-то памятным ему ремнем (в России такой ремень называют – офицерский). В руке – видавший виды портфель. Некий новичок может подумать, что вот сейчас из портфеля будут извлечены бумаги и прочтет нам пастырь свое слово, написанное в тишине уединения. Слово-то мы услышим, но никогда не зачитанное по ранее приготовленному тексту, а всегда устное и, в разной степени, вдохновенное. И вот мы, конечно же, встали, встречая его, он поставил портфель на резное, тяжелое, потемневшее от времени кресло, повернулся к закрытым Царским вратам и прочел предначинательную молитву.
Бывает, что он не в голосе, после, допустим, простуды, но мы все равно услышим каждое слово и, главное, услышим непостижимую, вселенскую тишину, гулкий космос вечности, скопившийся за века меж молитвенными словами.
Он открывает портфель и достает диктофон, потому что, как я догадываюсь, сам еще не знает, в какую словесную форму облечет объявленную накануне тему. А магнитная запись – это все же некий самоконспект. Нужен ли он будет самому автору импровизации для дальнейшего развития той или иной словесной материи, которая иногда самовольно разрастается и может не уместиться в рамки одной (всегда ровно одночасовой) беседы, Бог весть. Скорее всего, это нужно тем, кто порадеет потом о сохранении, размножении и будущем издании новорожденного пастырского слова.
Потом из портфеля на стол извлекается еще и маленький красный электронный таймер и заводится ровно на час; это очень характерный пример: аккуратное, почти благоговейное обращение с земным, отпущенным нам всем свыше временем.
Владыка обводит собравшихся взглядом глубоких, растворивших в себе зрачки темно-карих глаз, прикрывает их – и на несколько мгновений как бы уходит от нас, углубляется в невидимый и неощутимый для других мир, чтобы вернуться и вынести оттуда то, что мы сейчас услышим и что прочтут потом в расшифрованных магнитных записях, ставших книгами, миллионы людей.
Способны ли мы, собравшиеся здесь случайно или целенаправленно, понять и осознать то, что на наших глазах (и на нашем, простите, слуху) рождаются мысли, столь востребованные людьми разных стран, жаждущими пастырского научения? И что мы вместе с пастырем на некое короткое земное время входим в световой поток Божия благоволения, в поток изливаемой на него, в этот «час» вдохновенной беседы, небесной благодати.
Только что перед нами сидел усталый, немолодой и, может быть, не совсем здоровый человек (в Лондоне такой сырой климат, так часто бушуют вирусные инфекции!), и вот он молодеет на глазах, голос крепнет, в глазах появляется блеск. И свет во тьме – и для нас теперь – светит… И можно унести его с собой на магнитной или цифровой, на фото– или видеопленке, но лучше всего – в душе.
1 августа 2001 г.
2
«Я к сегодняшней беседе приступаю особенно трепетно. Потому что есть вещи настолько святые, что мне о них и упоминать не следует…» (22.03.01) Например, так может начаться беседа… И польется плавная светоносная речь пронизанного Божиим присутствием человека.
А поначалу мне все казалось таким простым (да простится мне невольное кощунство, а зачтется искренность признания), едва ли не примитивным. Я помню, как долго зазывала меня на эти беседы друг дома Александра Ивановна Смирнова. И почему-то всегда зимой! Может быть, потому, что, обосновавшись надолго в Лондоне по семейным обстоятельствам, почти каждое лето я стремилась прожить в Москве…
Видимо, мне, к тому времени (середина девяностых) все силы потратившей на отторжение зимнего лондонского чужеземья, казалось лишним побуждать себя выйти во «тьму внешнюю», чтобы доехать до центра мегаполиса, спрятавшего, схоронившего в своих бездонных недрах чаемый храм Божий. Не было сил – это в оправдание. Довольно, дескать, и того, что иногда посещаю воскресные службы и, как водится, двунадесятые праздники не забываю. А чему оправдания теперь уже не вижу, так это умственному и душевному (к счастью, временному) помрачению.
«Ну что он нового может мне сказать? Что Бог есть – я и без него знаю! И не пойду сегодня (холодно, сыро, болит голова, далеко ехать, страшно в темноте возвращаться домой, транспорт вечерами плохо ходит – да мало ли что за помехи!). Лучше дома, в теплом кресле под лампой, перечитаю Ильина или Лосского или, что лучше всего, наилюбимейшую пламенную „Исповедь" святого Августина. Вот, вы говорите, была вчера беседа о молитве. Но я и так молюсь утром и вечером, без напоминаний! Зачем меня уговаривать? Пусть ходят те, кто еще не знает, что по молитве только нам и дается. Или с кем еще чудеса не происходили после молитвенного исступления. А у меня, вы же знаете, я рассказывала вам, Богородичная молитва сына спасла в армии!» И я в который раз готова была повторить рассказ, потому что в повторе этом таилась благодарственная память о чуде (и не одном), дарованном мне по молитве.
Но об
