Читаем без скачивания Лосось сомнений (сборник рассказов, писем, эссе,а так же сам роман) - Дуглас Адамс

Залаял пес.

Монгол ткнул факелом в тлеющий очаг, после чего бросил в огонь собаку. Это ей наука. Пусть знает, кто к ним пришел. Последний мужчина в семье, седовласый старик, сверкая очами, поднялся навстречу незваным гостям. Раздался свист меча, и голова старика, упав с плеч, со стуком покатилась по полу и остановилась у ножки стола. Несколько мгновений обезглавленное тело сохраняло вертикальное положение, словно не зная, что делать дальше. А затем медленно, если не царственно, опустилось вперед. Но туг в хижину шагнул сам хан и оттолкнул его в сторону. Взгляду его предстала домашняя сцена, и он не мог сдержать зловещей улыбки. Хан подошел к большому стулу и сел на него, словно проверяя, насколько тот удобен. Наверное, сидеть на стуле ему понравилось, потому что хан издал тяжкий вздох и устало откинулся на спинку, глядя на очаг, в котором теперь пылали останки верного пса.

Воин схватил испуганную женщину, грубо оттолкнул в сторону детей, а ее, дрожащую как осиновый лист, подтащил к всесильному хану.

Она была молода и хороша собой, с длинными, хотя и спутанными, черными волосами. Грудь ее вздымалась, лицо было искажено ужасом.

Хан смерил ее презрительным взглядом.

— Известно ли ей, — наконец спросил он негромким хрипловатым голосом, — кто я такой?

— Ты… всесильный хан! — в страхе воскликнула женщина.

Хан в упор посмотрел ей в глаза.

— А знает ли она, — прошипел он, — чего я от нее хочу?

— Я… я сделаю для тебя что угодно, — выдавила из себя женщина, — только пощади моих детей.

— Тогда начинай, — тихо ответил хан.

Он опустил глаза и задумчиво посмотрел в огонь.

Женщина же, трясясь от страха, в нерешительности шагнула вперед и положила холодную ладонь на руку хану.

Воин грубо убрал ее руку.

— Не это, — рявкнул он.

Женщина отшатнулась, не зная, что делать. Наверно, от нее ждут чего-то большего. По-прежнему дрожа всем телом, она опустилась на колени и осторожно раздвинула хану ноги.

— Не смей! — взревел монгол и грубо повалил ее на спину.

Женщина съежилась на полу — в ее глазах читалась растерянность, смешанная с ужасом.

— Давай, пошевеливайся, — подгонял ее монгол, — расспроси хана, как прошел у него день.

— Что? — испуганно переспросила она. — Я не понимаю… что я должна…

Монгол грубо схватил ее, резко развернул и прижал к горлу острие меча.

— Я сказал, расспроси его, — прошипел он, — как прошел у него день.

Женщина лишь простонала от испуга и удивления. Но в горло ей тотчас вновь уперлось острие меча.

— Говори!

— Э… как у тебя… прошел день, — запинаясь на каждом слове, пролепетала женщина. — Ты остался дово…

— «Дорогой», — прошипел монгол, — надо говорить «дорогой».

— Как у тебя прошел день… дорогой? — повторила женщина вопрос.

Хан на мгновение поднял глаза.

— Как обычно, — отозвался он, — в сражениях.

И снова уставился в огонь.

— Вот так, — одобрительно отозвался воин-монгол, — продолжай.

Женщина немного расслабилась. Судя по всему, она только что выдержала нечто вроде испытания. Может, теперь ей дадут понять, чего, собственно, от нее ждут, и тогда она сможет как можно скорее пройти через этот ужас. Она нервно подалась вперед и вновь принялась ласкать хана.

Монгол грубо отшвырнул ее через всю комнату, злобно пнул сапогом, после чего рывком заставил подняться.

— Я же сказал, не смей! — проревел он.

После чего поднес к ней вплотную лицо, обдав тяжелым дыханием — изо рта у него воняло прокисшим вином и прогорклым козлиным салом. Женщине от этого лучше не стало — наоборот, почему-то до боли напомнило теперь уже бывшего мужа, который проделывал с ней каждую ночь то же самое. Она разрыдалась.

— Будь с ним ласкова, — прорычал монгол и выплюнул ей в лицо качающийся зуб. — Спроси, как у него идут дела!

Женщина в растерянности уставилась на своего истязателя. Кошмар возобновился. Теперь увесистый удар пришелся ей по щеке.

— Чего тянешь, — вновь рявкнул монгол, — спроси: как идут твои дела, дорогой?

С этими словами он грубо подтолкнул ее вперед.

— Как идут твои дела… дорогой, — выдавила из себя несчастная.

Но монгол лишь снова тряхнул ее.

— С чувством, тебе говорят!

К горлу женщины вновь подступили рыдания.

— Как идут у тебя дела… дорогой, — вновь пролепетала она, но на этот раз в ее голосе послышалось нечто вроде нежности.

Всесильный хан вздохнул.

— В принципе неплохо, — устало ответил он. — Мы прошлись по Маньчжурии, попроливали там немало крови. Но это было утром, день у нас прошел за мародерством и грабежами, хотя где-то в половине четвертого пришлось вновь немного поработать мечом. А как у тебя прошел день?

С этими словами он вытащил из складок одежды несколько свернутых трубочкой карт и принялся рассеянно рассматривать их в тусклом свете догорающего пса.

Воин-монгол вытащил из огня раскаленную кочергу и с угрожающим видом приблизился к женщине.

— Говори! Немедленно!

Та с ужасом подпрыгнула на месте.

— Говори!

— Мой муж и отец… были убиты, — произнесла она.

— Неужели, дорогая? — рассеянно отозвался хан, не отрывая глаз от карты.

— Собаку мою сожгли.

— Вот как?

— Вот, пожалуй, и все…

Монгол с раскаленной кочергой сделал еще один шаг в ее сторону.

— А надо мной издевались! — выкрикнула женщина.

Хан поднял на нее глаза.

— Что? — переспросил он задумчиво. — Извини, дорогая, но я здесь читаю…

— Верно, — подбодрил ее монгол, — поприставай к нему.

— Что?

— Скажи, например: «Чингис, отложи эти свои карты, неужели ты не видишь, что я тут, перед тобой. Стою и жду, после того как провела весь день у раскаленного оча…»

— Но он же меня убьет!

— Еще как убьет, если не скажешь!

— Я не могу! Это выше моих сил! — всхлипнула женщина и рухнула на пол. Как раз у ног великого хана. — Только не мучайте меня! — стенала она. — Если ты хочешь надругаться надо мной, надругайся, но только не…

Великий хан поднялся на ноги и злобно посмотрел на нее.

— Нет, — прошипел он свирепо, — ты будешь лишь смеяться, как и другие до тебя. Вы все одинаковы.

И Хан, громко топая, вышел из хижины в темноту ночи. Он так пылал гневом, что даже позабыл, перед тем как уехать отсюда, сжечь деревню.

После очередного кровавого дня последние всадники исчезли в дыму, постепенно стук их копыт раздавался все глуше и глуше.

Над землей вился дым. Сквозь него тускло просвечивало, повиснув на западном небосклоне зияющей раной, кроваво-красное солнце.

В звенящей тишине, наступившей после битвы, лишь изредка с поля сражения доносились жалобные стоны — их издавали окровавленные останки тех, что еще недавно были людьми.

Из леса появились призрачные фигуры и застыли от ужаса. Но затем, стряхнув с себя оцепенение, со стенаниями устремились вперед. Это женщины разыскивали своих мужей, братьев, отцов и возлюбленных — сначала среди умирающих, затем среди мертвых.

Вдали, за серой завесой дыма, в лагерь под топот копыт, с гиканьем и лязгом оружия, вернулись тысячи всадников. Бахвалясь друг перед другом подвигами, они спешились с коней и тотчас принялись за обильные возлияния, заедая дешевое вино прогорклым козьим жиром.

Перед роскошным императорским шатром, весь забрызганный кровью, со своего скакуна устало спешился великий хан.

— И что за битва была сегодня? — спросил он у своего сына Угэдея, который подъехал к шатру вместе с ним.

Угэдей был молод и полон амбиций, и его, как начинающего полководца, больше всего на свете интересовали разного рода зверства. В душе он лелеял надежду, что в один прекрасный день побьет все рекорды Поднебесной по числу крестьян, зараз пронзенных острием меча, и намеревался сегодня же ночью поупражняться в этом искусстве.

Угэдей подъехал к отцу.

— Битва за Самарканд, о хан! — объявил он и для пущей вящести грозно поразмахивал мечом.

Хан сложил на груди руки и прислонился к коню, глядя на кровавое месиво из человеческих тел где-то вдали, в долине под ними.

— Я уже не вижу никакой разницы, — вздохнул он. — И мы победили?

— О, конечно же! — воскликнул Угэдей со свирепой гордостью. — Это была великая победа!

— Еще какая великая! — добавил он, чуть помолчав.

А затем с воодушевлением потряс мечом и сделал несколько выпадов, словно разя воображаемого врага. Сегодня вечером, решил про себя Угэдей, он обязательно одним разом проткнет шестерых.

Хан поморщился, глядя на сгущавшиеся сумерки.

— О Господи, — устало произнес он, — я провел в сражениях вроде этого целых двадцать лет, но у меня такое чувство, что жизнь не сводится только к ним, в ней должно быть что-то еще. — Хан повернулся и, задрав подол расшитого золотом, но теперь порванного и окровавленного платья, уставился на свой волосатый живот. — Вот, пощупай, — обратился он к сыну. — Не кажется ли тебе, что я начинаю обрастать жиром?