Читаем без скачивания Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

— За пятьдесят пфеннигов нигде не пообедаешь!

— Кто сказал «обедать»? Ты что — хочешь каждый день обедать по-настоящему? Кто может себе это позволить в наше время? Хлеб, маргарин, копченая селедка, поллитра молока — на этом вполне можно продержаться: и ослабнуть не ослабнешь, и этот (жест рукой) торчком не встанет. В воскресенье можешь пообедать как следует — не дороже девяноста пфеннигов. Вот и смотри: пятнадцать марок за комнату, тридцать пять максимум за еду, ну, на стирку марок пять, еще пять на кино и курево — в месяц выходит за все про все шестьдесят. Может, мне удастся и девушку тебе подыскать, которая бы хоть немного сама зарабатывала. Тогда и стирка отпадет, и за комнату пополам.

— Вон ты как устраиваешься! — говорит Куфальт восхищенно, а про себя решает жить по-другому.

— А что прикажешь делать? Подумай, и если захочешь, только скажи, — комнату я тебе найду.

Поезд останавливается. Люди входят и выходят. Поезд трогается.

— А скажи, — мнется Куфальт, — ты ни разу не подумал, что бабки можно добыть и более легким путем?

Молчание.

Наконец Маак решается:

— По правде сказать, друг, мы, само собой, всегда об этом подумываем. И зарекаться я не хочу. Я не из тех, кто кричит: «Ни за что!» Почем знать, как жизнь повернется? Может, моя девушка меня бросит — подвернется ей какой-нибудь богатый фраер, или, может, вдруг подзалетит. Ведь вот еще свинство — резинки-то эти тоже нашему брату не по карману! Так что хочешь не хочешь, а возьмешь и запустишь лапу куда не надо. Но пока — завязал, хватит, сыт по горло.

— Ну а так что хорошего ты видишь в жизни? Все, что получше, стоит денег, а ты смотри и облизывайся.

— А я и не зарекаюсь. Потому что не знаю, выдержу или нет. Но ведь жизнь может и так повернуться, что устроишься где-то марок на сто сорок или сто шестьдесят. А пока я пробую пробиться таким манером.

— Ну как, дорогие мои друзья, успели полюбоваться видом порта при ярком солнце? «Кап Аркона» стоит у причала, заметили? Прекрасное судно! Можем гордиться тем, что мы немцы!

— Так точно, господин Зайденцопф!

— А теперь, дорогие, я поведу вас в наше машинописное бюро «Престо». Смотрите, не опозорьте нашу «Мирную обитель». Докажите, что мы в вас не ошиблись.

Оба бормочут что-то неразборчивое.

Потом все поднимаются по лестнице здания, занятого разными конторами, и останавливаются у вывески: «Машинописное бюро „Престо“. Переписка любых текстов. Неслыханно дешево! Неслыханно быстро! Неслыханно точно!»

— Дорогой господин Яух, я привел к вам двух новых подопечных, наилучшим образом зарекомендовавших себя в моем бюро. Господин Маак. Господин Куфальт. Вы уже видели их обоих у меня в конторе.

— Почему их двое? На что мне двое? Мне нужен один, было же ясно сказано. Вечно у вас какие-то фокусы! Конечно, почему бы и нет, ведь Яух все равно все устроит и уладит!

Бритоголовый толстяк-коротышка, весь в угрях и прыщах, мечется из угла в угол по комнате.

— А они вообще умеют хоть что-нибудь? По их виду не скажешь! Небось просто хотели от них избавиться? Эй, вы! Садитесь-ка за машинку! Да вы, вы! Я к вам обращаюсь! Видели когда-нибудь такую машинку? Это пишущая машинка, понятно? На ней печатают, ясно? В двух экземплярах, с нормальным интервалом, приступайте. Буду диктовать. О господи, боже правый, отец наш небесный, как вы вставляете лист?! Разве так вставляют? Бумага перекошена почти на два миллиметра и перекос будет расти! Это-то хоть понятно?

— Понятно, — едва слышно выдыхает Куфальт.

— «Понятно» говорит, а сам ничего не соображает. Итак, диктую: Гамбург, двадцать третьего июля… Дорогой Зайденцопф, ну что у него за удар! Заберите его обратно, нам нужны квалифицированные работники. Итак, диктую: уважаемый господин… Где у вас буква «у»? Залетела бог весть куда. Сделайте одолжение, нажимайте на клавиши как положено! Когда вы печатаете, машинка должна строчить как пулемет. На фронте были? Ну конечно, не были, откуда же вам знать, что такое пулеметная очередь?! Дорогой господин Зайденцопф, заберите его обратно. У меня не школа машинописи. Мне нужны специалисты! Итак, диктую: в ответ на ваше любезное письмо от марта текущего года… О боже, боже, боже!

— Дорогой Яух! Прошу вас, господа, пройдите в бюро, осмотритесь там. Послушайте, дорогой Яух, пастор Марцетус выразил желание…

— Ну и подлюга! — одними губами шепчет Куфальт.

— А ты не поддавайся, он же нарочно тебя заводит.

— Что ж, он так и будет каждую минуту цепляться!

— Пускай цепляется, а ты пропускай мимо ушей.

Они осматриваются. В сущности, здесь все такое же, как на Апфельштрассе, только всего больше: не десять, а двадцать машинок, не десять, а двадцать работников,

Дверь в смежную комнату приоткрывается. В щель просовывается женская головка, потом еще одна. Девицы бесцеремонно оглядывают новичков и вновь исчезают.

— А козочки, оказывается, любопытны, — шепчет Куфальту Маак.

— Нашего поля ягоды?

— Куда там! Благородных кровей. С нашим братом и разговаривать не станут. Эти попрыгушки на штатной должности. Множительные машины обслуживают. А бывших арестантов к этим машинам на выстрел не подпускают.

Дверь кабинета заведующего открывается, на пороге озабоченный Зайденцопф. Он явно торопится.

— Прощайте, юные друзья, прощайте.

Через некоторое время из кабинета выходит господин Яух, очень мрачный.

— Вот эта машинка ваша. А та — ваша. Сегодня работы для вас нет. Ознакомьтесь с машинками. Вот вы, вы можете поупражняться с прописной буквой «У». Такой халтуры я еще в жизни не видел! Послушайте. когда я с вами говорю, надо смотреть на меня, а не на машинку! Ясно? А теперь: какой шрифт на этой карточке?

— Машинописный, но размноженный на множительной машине, — отвечает Куфальт, подумав.

— О боже, о господи боже, отец наш небесный! И с такими людьми мне приходится работать! Фиолетовый тут шрифт! Цвет у него фиолетовый или нет?

— Да.

— Ну, слава тебе господи, я уж думал, вы скажете «зеленый».

Яух явно придирается, и кое-кто из сидящих за машинками поднимает голову и препротивно хихикает. Маак оглядывает их и запоминает, кто от работы не отрывался.

А Яух не унимается:

— Вон там стоит ящик. Видите там черный ящик?

— Да.

— В нем лежат ленты для пишущих машинок. Найдите в нем фиолетовую ленту для своей машинки, не зеленую, заметьте себе, уважаемый (да зеленую там вряд ли найдете), а фиолетовую, чтобы точно подходила к цвету печати на этой карточке. Но абсолютно точно! Тот же оттенок. С точностью до одной десятой. Понятно?

— Да.

— Значит, за работу.

Яух уходит, Куфальт и Маак роются в ящике.

— Маак, что значит «с точностью до одной десятой», когда речь идет о краске?

— Понятия не имею. Да, вам здесь не сладко придется. Этот тип невзлюбил вас с первого взгляда. Тем вольготнее будет мне. Возьмите вот эту ленту. Она больше всех подходит к той карточке. Я возьму другую. Ну, а теперь испробуем-ка наши машинки.

Да, Куфальту не сладко пришлось. С того дня, когда он вышел за ворота тюрьмы, дела его шли в гору, он кое-чего добился, начал на улице спокойно смотреть людям в глаза, заработок его рос, хоть и медленно, но верно, а тюрьма с ее похабными разговорами осталась где-то позади, далеко позади! Он устроился в жизни на воле — и комната у него есть, и вещи, и нормальный заработок, а тут…

А тут за его стулом стоит настырный прыщавый толстяк и брюзжит, и причитает:

— О боже, боже, чем я перед тобой провинился! По клавишам надо бить с одинаковой силой, тупица! Неужели сами не видите, что «р» у вас темнее, чем «е»? И как вас только земля держит! Нелегкая вас принесла — и как назло именно ко мне!

Куфальт сидит и печатает, будто ничего не слышит, только бледен, как полотно, хмурится и крепко стискивает зубы.

И пока он вот так сидит и печатает, о чем он только не думает… «Можно бы, например, встать и уйти, совсем уйти, на кой ляд они мне все сдались? Денег у меня пока хватит, а там, глядишь, что-нибудь подвернется, да и Бацке можно будет разыскать. Этот парень Енш, что сидит в заднем левом углу, сказал мне: „Если Яух чересчур распояшется, мы его подкараулим и отдубасим как следует“. Он же рассказал, что Яух — нашего поля ягода, тоже сидел, такие всегда самая мразь. Да заткнись же ты, падла, в четверть восьмого я буду дома и, может быть, увижу Лизу Бен, в четверг вечером дверь в кухню была открыта, а она как раз мылась — белая обнаженная спина и белые проворные руки…»

Теперь он и в самом деле ничего не слышит, последнее время у него кружится голова, как только он подумает о какой-нибудь женщине, сердце бьется еле-еле и кажется вот-вот остановится, а вся кровь приливает к причинному месту…

«Надо бы к шлюхе сходить, — думает он. — Спустить пар. А то я что-то заклиниваюсь. Лизы мне так и так не видать…» В эти раздумья врывается и возвращает его к действительности дикий вопль: