Читаем без скачивания Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

«Надо бы к шлюхе сходить, — думает он. — Спустить пар. А то я что-то заклиниваюсь. Лизы мне так и так не видать…» В эти раздумья врывается и возвращает его к действительности дикий вопль:

— Да вы что — совсем спятили? Таких, как вы, в три шеи гнать! Вон отсюда! Собирайтесь, и чтобы духу вашего тут не было! Как вы пишете слово «господин»?

В самом деле… Куфальт смотрит на типографский текст письма одной лаборатории, рекламирующей какое-то патентованное средство, где Куфальту остается впечатать только адрес и фамилию соответствующего врача…

У него получилось: «Многоуважаемый госпадин Матиес!»

Да, уж не скажешь, что это правильно. То ли, печатая, он так задумался, то ли под градом придирок утратил всякую способность соображать, стал похож на Беербоома и с семисот адресов в день скатывается на триста?..

Куфальт стоит возле машинки совсем потерянный. На дворе лето, по девять часов он сидит и печатает, вечером бродит по улицам среди незнакомых людей, ночи простаивает у открытого окна: не спится, сом, который спасал его пять лет в тюрьме, теперь не спасает, он стал ни на что не способен…

Он стоит и как-то криво улыбается, — еще не решил, как обставить свой уход, ведь и документы надо получить на руки, да и деньги кое-какие причитаются, а так-то он готов…

— Стоит себе и еще ухмыляется! Это надо же написать — «госпадин»! Да я за всю свою жизнь не видал такого! Ну что, пинка вам дать, чтоб убрались подобру-поздорову?!

В этот момент происходит нечто необычайное.

Из угла большой комнаты, где сидят за машинками двадцать человек, вдруг раздается возглас:

— Сука!

Яух мигом оборачивается и, помертвев лицом, глядит в тот угол:

— Что?! Как?! — в полной растерянности бормочет он.

Тут в двух метрах за его спиной кто-то вполголоса произносит:

— Вздрючить шкуродера!

Яух подозрительно смотрит на Маака, но тот, по-видимому, так поглощен вкладыванием нового листа в машинку, что ничего не видит и не слышит.

И прежде, чем Яух успевает на что-то решиться, вновь раздается с другой стороны, нет, с двух, с трех сторон:

— Заткнись, падла! — Шкуру спустим! — Давно не бит, что ли?

К сожалению, только четверо или пятеро из двадцати рискнули поднять голос, не хотят больше терпеть издевательств, их наконец прорвало…

Куфальт сразу приходит в себя, он вдруг осознает, что чуть было не сдался без боя, он делает над собой усилие, рывком бросается к машинке и принимается стучать как одержимый: «Уважаемый господин Матиес…»

А Яух в это время озирается, побагровев до корней волос, губы у него дрожат от бешенства. Но все печатают как ни в чем не бывало, ни звука, кроме трескотни машинок. И Яух вдруг находит выход: мелкими семенящими шажками он направляется в свою комнату. Но на пороге так же внезапно останавливается и бросает:

— Господин Пациг, прошу ко мне!

Пациг, долговязый, нескладный очкарик (наверняка мелкий казнокрад), встает со своего места, боязливо оглядывается и идет в комнату Яуха. Енш шипит ему вслед:

— Если заложишь!.. Гляди, малый!

Пациг растерянно бормочет что-то себе под нос и исчезает за дверью. Выдаст, кто кричал, или не выдаст?

Видимо, не выдал. Потому что ничего не происходит. Они все перепугались, и Яух этот, и его подлипалы. Значит, Куфальт может остаться и работать. Но… Разве это меняет дело?

Ничего не меняется даже от того, что Яух больше не взъедается и не ворчит. Ведь Яух знает своих подчиненных как облупленных и, выставив на улицу пятерых или шестерых, почти наверняка не ошибся бы в выборе, но в этом случае почти наверняка пострадал бы и сам. Попал бы таки в оборот!

Поэтому Яух решает поостеречься. Не издавая ни звука, он по полчаса простаивает за стулом Куфальта и примерно каждые две минуты тычет пальцем в напечатанное: не говоря ни слова, указывает на опечатку. Куфальт вновь стрекочет, — и вновь указательный палец с отвратительными заусенцами и толстым, плоским, желтым от никотина ногтем тычется в текст.

— Не можешь сосредоточиться, что ли? — спрашивает Куфальта Маак. — В принципе он прав: у тебя опечатка на опечатке.

— Да, пишу все хуже и хуже, — признает и Куфальт. — Я стараюсь, но чем больше стараюсь, тем хуже получается. А потом вдруг все куда-то проваливается, и внутри все пусто, как будто я уже…

— Правильно, — говорит Маак и кивает в знак того, что все понял. — С нами, с долгосрочниками, всегда так бывает. Называется «тюремная болезнь». Постарайся побыстрее выздороветь. Девушки у тебя так и нет? А надо бы, хоть и немного, но помогает.

Нет, у Куфальта все еще нет девушки, и не похоже, чтобы в ближайшее время удалось выздороветь таким путем. На улице Штайндамм полным-полно девиц и стоят недорого. Но разве он для того отмотал срок, чтобы с этого начать новую жизнь? Ведь она кое в чем и впрямь совсем непохожа на прежнюю. Так что же — все перечеркнуть? Нет-нет, дело вовсе не в Лизе…

Несмотря на все что он узнал о фройляйн Бен, — начиная с того вечера в Хаммер-парке и поисков квартиры, сперва неудачных, но затем увенчавшихся полным успехом, и кончая разговором с хозяйкой о ее дочери, и тем, что он увидел вечером через открытую дверь кухни, где мылась Лиза, — для него существовала лишь одна девушка: фройляйн Бен.

У него не было никаких надежд, никаких перспектив, эта бессердечная стерва крутила налево и направо с мужчинами, и он не решался даже заговорить с ней. Но разве ночами, лежа в постели, он не заклинал ее: «Приди! Приди! Ты не можешь не прийти ко мне! Хотя бы один-единственный раз! Я умираю от тоски по тебе! Приди же!»

Может быть, он легче перенес бы все эти муки, если бы о них никто не знал. Но он нутром чувствовал — и это было для него самое страшное, — что она обо всем догадалась. Она лежала у себя в комнате, отделенная от него тремя стенами, а он чувствовал: догадалась. Может, она даже наслаждалась своей победой, может, гордилась и ликовала. Но так и не пришла.

Окно было открыто, теплый летний ветерок трепал занавески. За окнами с грохотом приближались и удалялись поезда городской электрички… Дорогой Куфальт, это и впрямь грозное и жестокое испытание: выйдя на волю, лежать вот так одному и сходить с ума от тоски и желания. Ведь до этого он целых пять лет пролежал в крохотной камере со скошенным окном, мечтая: «Выпустите меня на волю, о выпустите меня, негодяи, только на одну ночь, даже на один час, иначе я сойду с ума!..»

Однажды кто-то сказал Куфальту: «Вот выйдешь на волю — узнаешь по-настоящему, почем фунт лиха!»

Все равно, кто сказал. Важно, что попал в точку.

По вечерам иногда приходил в гости Беербоом. Он не остался единственным обитателем приюта на Апфельштрассе, прибыли новые постояльцы, так что недостатка в общении он не испытывал. Но тем не менее он частенько навещал старину Куфальта, может, успел к нему привязаться, а может, просто в память тех дней, когда они оба были единственными питомцами «Мирной обители».

Беербоому не стало лучше, с первого взгляда было заметно, что ему стало хуже, намного хуже. Лицо желтое и какое-то помятое, набухшие голубовато-серые мешки под глазами и взгляд трусливо-бегающий и в то же время горящий каким-то черным пламенем, которое обжигало любого, кто встречался с ним глазами. И безудержная, бестолковая болтовня, целые потоки слов без связи и смысла…

— А пошли они все в зад, — и Зайденцопф с Мергенталем, и этот их распрекрасный святоша Марцетус! Я теперь вообще ничего не делаю, вчера только сорок адресов написал! Ух и разъярились они!

Он сияет.

— Так ваши денежки скоро кончатся, — замечает Куфальт.

— Мои денежки? Они все равно уже почти кончились. А мне плевать. Скоро вообще не будет в них нужды.

Куфальт пристально вглядывается в желтое, исступленное лицо.

— Выбросьте это из головы, Беербоом. Наверняка попадетесь в первый же раз.

— Подумаешь! — Беербоом опять сияет. — Ну и пускай. Зато буду знать, что имел то, чего хотел.

Куфальт настолько ошарашен, что не сразу приступает к расспросам. Но на эту тему вечно болтливый нытик Беербоом не желает распространяться.

— Вот увидите. Впрочем, может, ничего и не сделаю.

Но Куфальт не отстает:

— А с Бертольдом вы, случайно, не встречались?

Беербоом делает пренебрежительный жест:

— С кем? С Бертольдом? Встречался, как же, как же. Он теперь проживает на улице Ланге Райе. У него там шик-блеск, видать, как сыр в масле катается.

— Только не связывайтесь с Бертольдом! — предостерегает Куфальт.

— С ним связываться? Что я, кретин, что ли? Я пошел получить обратно свои три марки, так он выставил меня еще на пять и дал честное слово, что первого числа вернет двадцать. — И без всякого перехода вдруг начинает жалобно ныть в своей обычной манере: — Как вы думаете, я получу эти деньги? Думаете, он отдаст? Ведь должен же отдать, верно? Я ведь могу и в суд на него подать, правда?