Читаем без скачивания Лейтенант и его судья - Мария Фагиаш

Едва Кунце вернулся домой, как позвонил доктор Гольдшмидт. Телефон был всего несколько месяцев назад установлен в его рабочей комнате, и он все еще не мог привыкнуть к мысли, что любой, у кого есть несколько геллеров, чтобы заплатить за звонок, может позвонить ему. «Замечательная вещь для бюро, — подумал он, — так как жизнь становится все сложней, но иметь аппарат в собственном доме — это совсем другое».

— Простите, что беспокою вас в нерабочее время, — сказал адвокат, — но я подумал, что вы должны сразу узнать, что фрау Дорфрихтер родила. Это мальчик. Четыре кило!

«Как радостно взволнован голос этого стареющего повесы», — подумал Кунце.

— Когда же это произошло?

— Сегодня, в шесть часов вечера. Бедной малышке это тяжело досталось. Схватки начались вчера вечером. Около трех часов утра я позвонил профессору Хайну. Он спас ей жизнь и ребенку тоже. Акушерка угробила бы их обоих.

— Откуда же вы узнали, что у нее начались роды?

На другом конце провода возникла пауза.

— Я взял с матери обещание, что она мне сообщит об этом. Вообще-то я хотел, чтобы фрау Дорфрихтер рожала в клинике, но она отказалась. Она ужасно боится чужих. Когда я узнал о том, что роды начались, я поспешил к Груберам.

— Фрау Дорфрихтер должна быть безумно счастлива, — сказал Кунце, не в силах сдержать сарказма, — иметь такого человека, как вы, в качестве защитника — всегда готового к услугам, далеко выходящим за рамки долга!

За ужином Кунце рассказал Розе о рождении ребенка. Она долго смотрела на него, и ее глаза наполнились слезами.

— Пожалуйста, не начинай плакать, — сказал он раздраженно. — Все просто переполнены состраданием к этому парню. Петиции, душераздирающие истории. Завтра устроят вокруг этого ажиотаж: «Отца младенца злодей аудитор держит в тюрьме!», «Муки одинокой женщины!». Вся нация погружена в скорбь, и никто, ни одна душа не думает о Рихарде Мадере, который сдох как собака, в судорогах, от боли, захлебнувшись собственной кровью.

— Я плакала не из-за Дорфрихтера, — резко сказала Роза. — И вовсе не из-за его жены.

— А из-за кого же?

— Из-за нас! — И она посмотрела на него таким холодным, полным возмущения взглядом, какого он раньше не видел. — У нас никогда не будет ребенка.

Какое-то время он не знал, что должен ответить. То, что она мечтала вместе с ним иметь полноценную семью, не приходило ему в голову. В ее тридцать семь лет, она, по его мнению, вышла из возраста, когда заводят детей. Но видимо, она считала иначе, и это испугало его. Решив, что это — ее вызванная дурным настроением необдуманная выходка — явление временное, Кунце спросил:

— Мы ведь, насколько я знаю, не женаты. Ты что, хочешь завести внебрачного ребенка?

— Для меня это не играет никакой роли. Лишь бы ты был со мной.

— Хорошо. Я буду иметь это в виду. Но прежде чем мы посвятим себя этому проекту, мне нужно уладить кое-что важное.

— Куда же ты собрался?

— Я должен сообщить счастливому отцу эту новость.

7

Свисавшая с потолка 25-ваттная лампа с белым эмалированным абажуром освещала камеру Петера Дорфрихтера тускло и безрадостно. Заключенный лежал на узких нарах, ночная рубашка была расстегнута на груди, а голова лежала на подушке с наволочкой из грубого льна. Ноги под тяжелым одеялом были вытянуты. Он еще не спал и сел, когда услышал звук ключа в замке. Охранник открыл Кунце дверь.

— Разрешите обратиться, господин капитан, — сказал охранник. — Может, лучше мне тут побыть?

— Не нужно, — ответил Кунце.

— Должен я перед дверью подождать, господин капитан?

— Возвращайтесь в караульное помещение. Если надо будет, я позвоню.

Как и другие камеры для офицеров, камера Дорфрихтера была оборудована звонком, с тем чтобы арестованные могли в любое время вызвать охрану. В камере номер один в это время сидел лейтенант, обвиняемый в растрате полковых денег. Остальные камеры были пусты.

Лицо Дорфрихтера было серым на фоне побеленной стены.

— Она умерла, — глухо сказал он.

— Поздравляю! У вас родился сын, — сказал ему Кунце.

Дорфрихтер не пошевелился. Он смотрел совершенно безучастно, только глаза его неотрывно следили за Кунце.

— Она умерла, правда?

— Да нет же, она чувствует себя превосходно. Это были нелегкие роды, но мать и дитя в прекрасном состоянии.

Дорфрихтер глубоко вздохнул и через некоторое время пробормотал:

— Благодарю вас, господин капитан.

Он порывался встать. Кунце остановил его.

— Ложитесь. Я не хотел тревожить вас так поздно, но подумал, что вы имеете право узнать, что стали отцом.

— Вы очень внимательны. Вы не хотели бы присесть?

Кунце сел на один из двух стульев у стола. Обер-лейтенант облокотился на изголовье лежанки. Со своими спутанными волосами он выглядел лет на десять моложе. Известие, что он стал отцом, повергло его, казалось, в задумчивое настроение. Впервые, с тех пор как Кунце имел с ним дело, с его лица исчезло выражение высокомерия и заносчивости.

— Наверное, это далось ей тяжело.

— Ребенок весит четыре кило, — кивнул Кунце.

— Это ведь много, правда? Для новорожденного, я имею в виду.

«Он думает, как и прежде, больше о матери, чем о ребенке», — пронеслось у Кунце в голове.

— Я холостяк, — сказал он. — В этих делах у меня нет опыта.

— Она такая хрупкая. Наверное, нам надо было еще подождать, — продолжал Дорфрихтер, как если бы он не слышал ответа. И тут, видимо, ему открылся весь ужас его положения. — Что за будущее ожидает моего сына? В школе у меня был одноклассник, чей отец сидел в тюрьме — за грабеж, по-моему. Сейчас уже не помню. Никто с ним не водился, все его только дразнили и мучили. Дети могут быть жестокими. Такое будущее и у моего сына? Лучше бы, наверное, он умер. И для его матери это было бы тоже лучше. — Он остановился и посмотрел с улыбкой на Кунце. — Извините, господин капитан. В этой проклятой гостинице я становлюсь сентиментальным и болтливым. — По его лицу сквозила ирония. — Если ставший только что отцом заключенный попросил бы разрешения на посещение его женой и сыном, это не было бы слишком большой просьбой?

— Вы же знаете, что я не вправе изменить предписания.

— А разве это не против предписаний, когда аудитор заходит к подозреваемому преступнику в камеру — поздним вечером и без охраны? — спросил Дорфрихтер.

Если он ожидал, что это замечание заставит Кунце выйти из себя, то он ошибался. Кунце продолжал сидеть и спокойно смотрел на него.

— А вы негодяй, Дорфрихтер. Думаю, вас ничто не остановит, если кто-то станет у вас поперек дороги. Если бы вы могли, то сейчас, не колеблясь, подсунули бы мне дозу цианистого калия и хладнокровно наблюдали, как я сдохну. Тем не менее я готов на все, чтобы сделать ваше пребывание под арестом сносным. Но жена сможет вас посетить только тогда, когда вы признаетесь. Это мое последнее слово. — Он поднялся со стула. — Собственно, известие о рождении ребенка я получил от доктора Гольдшмидта. Он во время родов был у вашей тещи и, когда возникли осложнения, позвал профессора Хайна.

Темные глаза Дорфрихтера расширились.

— Кого, простите?

— Профессора Хайна. Гинеколога. Очень хороший специалист и очень дорогой. Вам не следует ни о чем беспокоиться, когда такой человек, как доктор Гольдшмидт, заботится о вашей жене.

— А что это за человек? — спросил Дорфрихтер. — Я о нем почти ничего не знаю. И никогда не был с ним знаком.

Кунце пошел к двери.

— Уже пожилой. Очень богат. Некоторые утверждают — развратник. Но в любом случае прекрасный адвокат.

— Прошу меня извинить, — услышал он за спиной голос Дорфрихтера. — Я был немного не в себе. Я вам очень благодарен за ваш приход. Поверьте, это так.

Кунце нажал на кнопку звонка. Когда охранник открыл дверь, он вышел из камеры не прощаясь.

Кунце редко снились сны. Сон, который он видел этой ночью, был до ужаса живым, и картины были на редкость четкими.

Он видел себя в саду окруженным одетыми в форму людьми. Какой-то одноклассник из интерната — или это был Рудольф Хартманн? — превратился вдруг в Петера Дорфрихтера. Они были уже не в саду, а в какой-то запертой комнате. Дорфрихтер лежал, как и при их разговоре в камере, в кровати, воротник его ночной рубашки был расстегнут. Вдруг комната превратилась в спальню Рихарда Мадера. Они разговаривали по-русски, что Кунце поразило, так как он не знал, что он это может. Вдруг Дорфрихтер наклонился к нему и потянул его вниз, так что их головы оказались на одной подушке — прекрасный знак дружбы. Он обвил руками Дорфрихтера и почувствовал жар на коже, как будто он долго в разгар лета лежал на солнце. Чувство наслаждения пронзило его с такой силой, что он вскрикнул. Собственный крик разбудил его. Дрожащий и с бешено колотящимся сердцем, он сел на кровати, включил свет. «Дорфрихтер, проклятый мерзавец», — застонал он в пустоту комнаты. Но демоны не унимались — бледное молодое лицо с мягкими, улыбающимися губами, обрамленное шелковистыми цвета каштана волосами по-прежнему стояло перед ним. Возбуждение не спадало. «Ты, дьявольское отродье», — произнес он, но было не ясно, относились ли эти слова к Дорфрихтеру или к нему самому.