Читаем без скачивания Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

Но ещё раньше, чем Ефим это произнёс, Глеб засёк быстро плывущую к заросшему камышами берегу, утку.

— Вон она. К берегу удирает.

Разволновавшийся отец вновь потряс ночной воздух громом выстрела.

Дробь хлестнула по воде, будто кто ударил арапником.

Рябь исчезла, а вместе с ней и утка.

Трезор не выдержал, поставил лапы на борт и бухнулся в воду.

— Во балбес! Чуть меня за собой не утянул, — осудил собаку Глеб, тряся рукой.

Ефим, напряжённо выгибая спину, гнал лодку к тому месту, где последний раз появилась крякуша.

Разогнавшись, лодка прошила камыши и врезалась в берег.

Глеб подхватил чуть не упавшего отца и крикнул: «Утка», чтоб отвлечь его от «моториста».

— Где? — стал озираться тот пор сторонам, забыв про Ефима.

— И Трезор убежал, — вслушивался в шелест камыша Глеб. — Пойду, поищу, — вылез из лодки и пошёл вдоль берега, обходя невысокие заросли тальника.

Костра, что разжёг Веригин, отсюда не было видно. Но луна на совесть освещала реку, камыши и заросли молодого ивняка, превращая их в нечто нереальное и потустороннее.

«Днём всё видится как–то веселее», — позвал собаку и услышал приближающийся шум и шлепки лап по воде.

Через минуту, блестя глазами, из камышей выбежал мокрый и чёрный в ночи пёс. Глебу он показался огромным и не похожим на ласкового баловня Трезора: «И ещё эти сверкающие в лунном свете глаза, — перекрестился он. — Чего–то в пасти несёт. Кулика что ли? — вглядывался в приближающуюся собаку, и вздрогнул, когда увидел, что это была чёрная летучая мышь. Ему стало жутко от её трепещущих крыльев и злобных глаз. — Да что со мной? На войне не боялся, а тут струсил. Но на войне всё было реально и без этой фантасмагории…»

А пёс настойчиво тыкал летучей мышью в руку.

«Вот гадость, — пересилив брезгливость, взял из пасти собаки мышь и застыл, неожиданно вспомнив чёрную женщину, что стреляла в него. — Глупые ассоциации», — размахнулся, чтоб отбросить подальше эту ночную сущность, и почувствовал болезненный укус.

— Глеб, где ты? — услышал голос отца, вернувший его в реальность мира, и оглядел прокушенное запястье, из которого обильно текла кровь.

«Вену прокусила, — пошёл на голос, обтерев кровь о рукав венгерки. — Всё не случайно! — размышлял, бредя к лодке. — Что означает это жизненное предсказание? О чём предупреждает меня Бог и к чему готовит Судьба?!»

Утром рука распухла, и Максим Акимович отправил Ефима в уездный город за доктором. К вечеру у Глеба поднялась температура и, ясное дело, охота отменилась.

Лучше ему стало лишь через несколько дней, 10 октября. Именно в этот день принесли телеграмму, оповещающую, что Михаил Иванович Драгомиров очень плох.

«Супруга отправила… На мой адрес в Петербург о беде сообщили… Непременно следует ехать в Конотоп. А рядом — его поместье. Слава Богу, Глебушка поправляется, — перекрестился Максим Акимович. — Но ещё раз эскулапа вызову. Заодно и рану обследует. Сынок и соврать может: «Не болит, не болит…». Я в Киев, оттуда до Чернигова… А сын — домой, в Петербург. Первого ноября ему в Москве на службе следует быть…»

У врача оказались свежие газеты, из которых Максим Акимович узнал, что добраться в данный момент куда–либо — весьма проблематично. Сам министр путей сообщения князь Хилков застрял в Москве. Забастовала Николаевская железная дорога. Князь без конца принимает депутации, но толку от этого никакого, с интересом просматривал газеты: «Нижний Новгород, 9, 10. Ночью на главной улице в полицейский разъезд брошена бомба. Есть тяжелораненые. Преступник скрылся. Взрыв был оглушительный». — Что в России творится!.. Торчу тут в Рубановке и не знаю ни черта… Вот ещё новость: «Николаевский вокзал охраняется войсками. Утром из Петербурга прибыл в Москву пассажирский поезд № 13, затем из Лихославля пассажирский поезд № 31‑й., застрявшие в пути. Скорый и курьерский поезда, дойдя до станции «Тверь» были возвращены обратно в Петербург». — Значит, через Москву ехать куда–либо без толку. Да и крюк какой получится… Попробую через губернский город».

Ранним утром, сонный Ефим повёз генерала с денщиком в губернский город. Ехали, как водится, с «перекурами», давая отдых лошадям, и добрались чуть ни к вечеру.

На вокзале в кассе Рубанова уведомили, что несколько поездов были отменены, а ближайший — пойдёт завтра утром. Тот же кассир рассказал подробности случившегося в городе инцидента. Выпучив глаза, поведал, что вчера, при возвращении с митинга, бывшего за городом, произошло столкновение между казаками и толпой. Выстрелами из толпы ранены две лошади. При этом арестовали двести человек, — чуть не высунул в окошко голову: «Но сто семьдесят сразу отпустили. А когда они вышли, получили крепких звездюлей от поджидавших их казаков — неча по лошадям стрелять…»

Делать визит губернатору Рубанов не стал, а отпустив Ефима, ночь провёл в гостинице за чтением газет. Из тревожных статей узнал, что некоторые пассажиры скорого поезда, застрявшие в Туле, отправились в Москву на лошадях, согласившись уплатить по 100 рублей и дороже за тройку. А в самой Москве около здания Константиновского межевого института собралась толпа бастующих рабочих в несколько тысяч человек, но была рассеяна прибывшими воинскими частями.

«Что творится, — покачал головой, — но, думаю, до первого ноября, как Глеб на службу выйдет, всё успокоится. А вот и положительное известие, — обрадовался он: «10‑го октября в Петергофе выборные московской народной добровольной охраны имели счастье поднести Его Величеству Государю Императору икону и представить адрес, подписанный членами народной добровольной охраны, в числе около ста тысяч». — Пусть цифра преувеличена, но всё равно славно. Не все веру в Бога потеряли. Есть ещё, кому за Русь—Матушку постоять, — ярко представил, словно сам присутствовал при этом, Николая, принимающего поднесённую икону. — Может, строже с врагами отечества станет. Если не с внешними, так хоть с внутренними».

Где провёл ночь Антип, которому снял отдельный номер, не спрашивал, поразившись утром фиолетовому «бланшу» у того под глазом: «Наверное, мстил за пораненных лошадей».

Утренний поезд тоже отменили. Уехали на вечернем. Причём Максим Акимович, презрев «сословные предрассудки», купил Антипу билет в вагон 1‑го класса.

Одеты они были не в военную форму, а бекеши, отороченные у Рубанова белой меховой отделкой по краю воротника, рукавов и карманов, а у Антипа — чёрной. Но фуражки на них были одинаковые офицерские. Антип своей очень гордился. Словом, в купе ехали два отставных старших офицера.

До Чернигова добирались более трёх суток, бесконечно «отдыхая» в тупиках и на полустанках.

Живым Драгомирова Рубанов не застал. Приехал в день похорон, 15 октября.

Утром следующего дня уехали в Киев и тут вновь застряли.

На вокзале, куда стекались все сведения, они узнали, что железнодорожники юго–западных направлений, ведущих на Полтаву, Курск, Воронеж и Москву — бастуют. Петербургские поезда на сегодня тоже отменили.

— Может, завтра пойдут, — безразлично сообщил похмельный кассир. — Не велика птица, — уныло глянул на Антипа в прекрасной офицерской фуражке.

Максим Акимович сторожил два баула, сидя на лавке в просторном зале: «Генералом, всё–таки, как–то легче жилось», — слушал рассказы пассажира, который представился надворным советником.

Рубанов отрекомендовался подполковником в отставке, что тоже относилось к седьмому классу Табели о рангах.

Как равному, киевлянин поведал соседу по лавке и железнодорожным страданиям, что не может уехать уже второй день, что в городе творятся форменные безобразия:

— Государь, по доброте своей, дал университетам 27 августа «автономию». Полиции в высшие учебные заведения вход воспретили, — начал пространно объяснять ситуацию. — Теперь кому угодно можно там собираться и что хочешь говорить. Воспользовавшись этим либеральным законом, в начале месяца в политехе собралось до пяти тысяч человек. Мой приятель там преподаёт. И что поразительно, — снизил голос, — по его словам, преобладала еврейская молодёжь, — поднял палец, — по преимуществу женского пола… Это нонсенс. Этого не может быть… Не может и не должно, — чуть не выкрикнул он. — Простите, ради бога, нервы, — вытер платком вспотевший лоб. — А 13 октября на митинге в университете собралось до десяти тысяч человек разнородной публики, — написали газеты, — где речи произносили эсеры и бундовцы. Кто это такие? Откуда взялись на нашу голову? Объявили сбор средств на оружие… И всё это открыто, ни от кого не скрываясь… Говорят, что присутствующие бросали золотые монеты, крупные кредитные билеты, а одна дама даже вынула из ушей дорогие серьги. Ведь это — на оружие… По людям будут из него палить, не понимают что ли?! А в ответ — по ним…

«Вот оно, предверие гражданской войны, — подумал Максим Акимович. — Пощады никому не будет. Своих станут убивать с большим желанием, чем врагов — японцев, например. Потому как здесь — ненависть! А там — обязанность и приказ».