Читаем без скачивания Рукопись, найденная в чемодане - Марк Хелприн

– И не подумай, – добавила она, направляясь к выходу, – что я покидаю тебя ради сеанса массажа в руках какого-нибудь смазливого массажиста. Я просто намереваюсь выпить чашку кофе. И вернусь.

Она отсутствовала двадцать минут, в течение которых я чувствовал такую же муку, такое же отчаяние, какие мог бы испытывать, если бы она предавалась любви со всеми массажистами Южной Америки. Когда же она вернулась, ее приподнятое, опьяненное наркотиком состояние расстроило меня донельзя.

Этот сатанинский эликсир позволяет вам потешаться над бедами людскими. Он обращает вашу бессмертную душу в бездумный механизм, гипнотизирует вас искусственной радостью, отнимает осмотрительность и прогоняет печаль, спутницу любви.

Она была более чем довольна. Она была восторженной и совершенно готовой все простить и забыть, как будто вовсе ничего не было. Ей хотелось заняться сексом. Я видел, что она охвачена этим желанием с ног до головы. Любовное томление разрывало ее на мелкие кусочки. Она пылала такой страстью, которая заставила бы сойти с рельс весь поезд. Чернокожие африканки перестали бы толочь в ступах маниоку и бросились бы на чернокожих африканцев, все башенные часы от Ньюфаундленда до Азербайджана остановились бы, теория относительности Эйнштейна стала бы относительно ясна не только преподавателям, но и студентам, а в вестибюле Банка Англии начали бы торговать пончиками.

– Нет, – сказал я. – Желание, которое, какя вижу, переполняет каждую клеточку твоего тела, искусственно вызвано употреблением наркотика.

– Что с того? – томно спросила она.

Я тоже был бы не прочь вызвать землетрясение в канзасских прериях, заставить Банк Англии торговать в вестибюле пончиками, остановить часы, стать богом, пусть и ненадолго. Однако существует лишь единый Бог и слишком дорого обходится нам всякий самообман.

Наркотик этот почти непобедим и потому способен с легкостью менять наши намерения. Констанция вдруг утратила интерес к сексу, найдя ему замену в легкой и порхающей, в такт ее убыстренному пульсу, иронии. Этот наркотик не воздействует ни на суть, ни на отношение к ней, но только на скорость производимых действий. Полагаю, в окутывающем ее облаке кофеина она была бы точно так же удовлетворена, барабаня пальцами по столу или печатая на машинке диссертацию, пока соотношение временных отрезков, затрачиваемых ею на то или иное действие, сохраняло бы чувство неукротимого продвижения вперед. На сей раз, однако, ее экстаз надел на себя маску терпимости к вынужденному диспуту. Не теряя ни доли мгновения, она принялась говорить в духе какого-нибудь там присяжного поверенного.

– Объясни же мне в таком случае, – произнесла она в приказном тоне, – на чем конкретно основывается твое неприятие кофе. Несомненно, ты осознаешь, что в свете мировых привычек и обычаев бремя доказательств лежит именно на тебе. Большинство людей пьют кофе. Ты – единственный, кто против этого возражает. – Она вновь посмотрела на меня так, словно видела впервые. – Или же, по крайней мере, единственный, кто возражает против этого с такой… с такой…

– Страстью, – подсказал я.

– Да, именно страстью. Союзников у тебя нет.

– Я знаю.

– В таком случае, пролей свет на свои ощущения. В чем кроются их истоки? Я слушаю.

– Ты же знаешь – этим путем я следую, чтобы оставаться самим собой, так неужели нельзя объяснить это просто особым моим природным даром?

– Ничто необъяснимое не может существовать вечно.

– Ничто, – сказал я, – за исключением любви и красоты, которые совершенно необъяснимы и совершенно вечны. Или же были таковыми.

– Но почему? – спросила она, искренне недоумевая. – Почему именно кофе?

Фыркнув, я отсел чуть дальше с уязвленным видом и тихо сказал:

– Я ненавижу кофе.

– Это-то я знаю.

– Кофе отвратителен.

– Знаю я и то, что ты считаешь его отвратительным.

– Да. Он отвратителен до невозможности.

– А почему?

– Я еще не успел подготовить диатрибу, – сказал я, потому что к тому времени я действительно не успел этого сделать.

С тех пор я подготовил их великое множество. Они длятся от тридцати секунд да часа сорока пяти минут.

– Просто скажи первое, что приходит тебе на ум, – попросила она.

– Ты считаешь, что я безумец.

– Нет. Я вовсе так не считаю, но я люблю кофе, а ты ведешь себя так, словно бы я тебе изменю, если выпью чашечку кофе. Что с тобой происходит?

– Ты любишь кофе, – сказал я. – Но нельзя отдавать свою любовь чему-то неодушевленному. Это же смешно! Это все равно что сказать: «Я люблю жареного цыпленка».

– Пусть так, но стоит сказать тебе, что я люблю кофе, как твой голос опускается на целых полторы октавы, после каждого твоего слова появляется пауза, и ты корчишься так, словно меня ласкает суккуб.

– Инкуб, а не суккуб.

– Ладно, какая разница, какой «куб»! Но когда ты произносишь «цыпленок» или «красавец инкуб», ни одно слово не отличается от остальных слов, его окружающих…

– А что, инкуб красив?

– Ясное дело.

– Ты его видела?

– Нет, я видела, каким ты его себе представляешь.

Она с любовью произнесла мое имя. А потом добавила:

– Ты просто чокнутый.

– Вовсе нет, – заявил я. – Чокнутые – это те, кто пьет кофе. Чокнутые, одержимые и, что гораздо хуже, жаждущие быть одержимыми. Большинство из тех, кто сидит в сумасшедшем доме, пьют кофе. Стоит только не давать им кофе, как они обретут достаточное самообладание, чтобы убраться оттуда. Но им варят его все крепче и крепче, и они пьют его все больше и больше. Они теряют человеческий облик с каждым чертовым глоточком и, хотя сами это чувствуют, ведут себя как лемминги, бросающиеся в море. Люди пьют кофе, и это сводит их с ума.

Чуть помолчав, я продолжил:

– Почему надо пить именно кофе? Почему не какао, не чай, не колу, не мате, не гуарану? Почему кофеин, а не теобромин или теофиллин? Как-то раз я перебрал шоколаду. Знаю: это является причиной неуправляемого экстаза, но впоследствии погружает тебя в отчаяние Прометея… Имей в виду, – добавил я, – что кофе в Европе появился в семнадцатом веке, после Ренессанса. И почему же, ты думаешь, искусство Ренессанса никогда не было превзойдено? Те высоты достигались на ангельских крыльях, а не с помощью черной порчи, сваренной из зерен, которые отравляют даже землю, на которой растут. Плантация выжигает саму себя! И не говори мне, что заигрывание с наркотическим зельем может быть целительным. Полагаю, тебе никогда не приходилось слышать о скандалах на почве кофейных адюльтеров, которые происходили в начале девятнадцатого века. Знаешь, что добавляют в молотый кофе?

– Что? – спросила Констанция, широко раскрыв глаза.

– Орехи, желуди, толченый кирпич, молотый горох и свиное дерьмо. И никто об этом не догадывается. Да и как им об этом догадаться? Ведь они уже одержимы, как те больные, которых изображал еще Хогарт и которые преданы – кому? Королю? Пророку? Вере? Чему? Чему? Даже не лжепророку или самозванцу, даже не ложной идее или ереси. Но – зерну, зерну, зерну, зерну, зерну!

– И что бы ты сделал? Запретил пить кофе?

– Почему бы и нет? Де Валера пытался запретить в Ирландии чай. Почему он тогда не довел дело до конца?

Я продолжал, защищая свет и обличая всеобъемлющий мрак:

– Кофеин, Констанция, изменяет генетический код.

– Да ну?

– Точно, C8H10N4O2. 3,7-дигидро-1,3,7-триметил-1Н-пурин-2,6-дион. Как ты знаешь, ДНК сама себя копирует, но кофеин сметает этот священный процесс, как тайфун, и подрывает генетическую систему. Кофеин замещает аденозин на рецепторах нейронов, из-за чего сами нейроны не в состоянии держать оборону. Такая узурпация и ее разнузданные воздействия, ее вызов природному равновесию, ее высвобождение огня, который становится тараном, разрушающим душу, есть величайший грех.

Вслед за тем я возвестил:

– Насекомые из-за этого становятся стерильными.

– А люди? – спросила Констанция. – Люди ведь не насекомые.

– Верно, – согласился я. – В сущности, если честно, делая сперматозоиды более подвижными, кофеин повышает человеческую плодовитость. Разве это справедливо?

– Почему же нет?

– Только тупой сперматозоид, пропитанный кофеином, пользуется этим преимуществом. Порядочные сперматозоиды, не приемлющие искусственных возбудителей, до яйцеклетки не доберутся, и кого же ей приходится принимать? Слабовольного, неряшливого, малодушного живчика, который добрался до нее, потому что в заднице у него был пропеллер. Шпенглер, пытаясь разобраться в неумолимом закате Европы, совершенно упустил из виду это обстоятельство.

– Дорогой мой, – сказала она, – любимый…

– Возьми Финляндию: там величайшее в мире потребление кофе на душу населения. Да, это правда, что им удалось победить русских, но они – самые нервные люди на всей земле, никто не понимает их языка, и они хлещут себя ветками в бане. Средний американец выпивает в год семьсот галлонов жидкости, и примерно половину этого объема составляет кофе. То есть – шестнадцать чашек в день. Три процента населения выпивают по пятьдесят чашек, а пятнадцать процентов – по сорок. Шестьдесят семь процентов взрослых и двадцать три процента детей испытывают зависимость от кофеина!