Читаем без скачивания Довлатов и третья волна. Приливы и отмели - Михаил Владимирович Хлебников

Когда я писал «Ожог», я часто разговаривал со своей рукой, наподобие старика из романа Хемингуэя «Старик и море». Я говорил все время своей руке: «Ты, рука, принадлежишь свободному человеку. Ты, рука, не должна останавливаться там, где тебе приказывают остановиться советские табу. Ты, рука, должна доказать им…» И вот тут я сам себя хватал за руку. «Остановись, – говорил я себе, – ты ничего не должен доказывать этой швали».

Тут, конечно, просится продолжение: диалоги с ногой, желудком и прочими частями тела и внутренними органами Василия Павловича. Заметим и ненавязчивую рекламу романа. Рождается слоган: «Роман, написанный свободной рукой». Не оставляет писатель и надежд на успех у американского читателя. Об этом говорится витиевато, не совсем грамотно, но вполне определенно:

Смешно притворяться снова молодым, я не хочу новой литературной жизни, но я надеюсь, что моя старая литературная жизнь, оставаясь по-прежнему в библиотеке России, вольется и в культуру этой новой, все еще щедрой и гостеприимной страны.

После выступления писатель ответил на вопросы из зала. Первый вопрос несколько неожиданный по содержанию:

В вашем творчестве было по крайней мере одно изменение. От ваших хрустально-чистых рассказов вначале вы, как мне кажется, хотя я не специалист, перешли к чему-то близкому к символизму. Чем вы объясняете это? Тем ли, что большой мир изменился вокруг вас, или, может быть, маленький мир, вас окружающий, изменился, или что-то внутри вас произошло, что привело к этому изменению?

Странный вопрос. Запомним его. Аксёнов отвечает осторожно:

Не очень понимаю, что вы имеете в виду, говоря о хрустально-чистых рассказах. По-моему, нет такого греха за мной, никогда такого не писал. Но этот момент, перелом, действительно был. Я бы сказал, что в общем-то повлияла развивающаяся действительность вокруг, конечно, и когда я пришел к сатире, то я подумал, что лучший способ как-то сатирически отражать действительность.

Следующей отсечкой работы конференции выступает дискуссия на тему «Эмигрантская пресса». Ее ведущим назначили Аксёнова. По форме это представляло, говоря современным языком, презентацию того или иного издания с последующим обсуждением. С израильским журналом «22» познакомил присутствующих Илья Левин. Он рассказал о публикациях на его страницах статей Янова, тюремных дневников Эдуарда Кузнецова. Но главной удачей нового журнала названо художественное произведение. Рекламируется оно несколько неожиданно для израильского издания:

В частности, уже в третьем номере была напечатана повесть Юрия Милославского «Собирайтесь и идите». Это повесть, которая вызвала большие споры и в русскоязычной печати Израиля, и в эмигрантской печати Европы и Америки. Одни писали, что Милославский антисемит, другие писали, что он – русофоб, третьи писали, что Милославский связан с пропагандистским отделом ПЛО. Кроме того, повесть «Собирайтесь и идите» обвиняли в порнографии.

Виктор Некрасов, который, напомню, являлся заместителем главного редактора «Континента», также сумел удивить присутствующих. Он отказался говорить о журнале, который представлял:

Вы знаете, о чем я подумал, когда посмотрел на всех вас, сидящих здесь сегодня? Тридцать лет я был членом Коммунистической партии Советского Союза. И одним из любимых мероприятий партбюро было собирать всех нас и выслушивать наши творческие отчеты. Над чем ты работаешь, что пишешь, что задумал и т. д. Так вот, сегодняшнее немного напоминает мне наши заседания партбюро, с той только разницей, что там регламента не было, ты мог хоть три часа говорить, а здесь я должен уложиться в десять минут. И второе, о чем я думал, когда летел через океан, через всю Америку – неужели я пересекаю весь земной шар только для того, чтобы сказать, что есть, мол, такой журнал «Континент», который выпустил уже 27 номеров, что его читают, одни ругают, другие хвалят. Неужели я для этого лечу? А ведь мне хочется сказать вам много, по-моему, очень серьезного и важного, пожалуй, даже более важного, чем то, что существует журнал «Континент», к которому я имею определенное отношение. Поэтому разрешите мне немножко нарушить регламент. Журнал «Континент» есть, есть его редактор, душа и вдохновитель, Максимов, я его заместитель, который больше летает по земному шару, чем помогает ему, есть Горбаневская, которая действительно помогает, и есть еще двое человек, которые тоже не сидят сложа руки. И выходит он уже пять лет. Думаю, что срок этот кое о чем уже говорит…

Есть другие, более важные вещи:

И как-то никто, за исключением одного человека, не сказал о той боли (об этом говорил Володя Войнович), о той боли, которую испытывает сейчас русский писатель, не может не испытывать, не может о ней не писать. Вот об этой-то боли мне и хочется сказать несколько слов. Я живу в Париже уже шесть лет. Живу, пишу о том, что вижу, а мысли мои в Афганистане, в Польше.

Здесь я отвлекусь и скажу несколько слов о Викторе Некрасове. Конечно, его речь спонтанная, искренняя. Но он заблуждается в одном важном моменте, когда называет себя «русским писателем». Некрасов честно и отважно воевал. Вернувшись с фронта, написал хорошую, честную повесть. Она создавалась в атмосфере особого послевоенного подъема, захлестнувшего чувства торжества жизни над ужасами войны. Повесть «В окопах Сталинграда» получила заслуженное признание: официальное и читательское. Такое бывало не так часто. Неожиданно киевский архитектор и полупрофессиональный актер превратился в признанного писателя. Важно, что отсутствовал переход: годы ученичества и борьбы за публикации, периоды сомнения в своем предназначении и таланте.

Некрасов поступил интуитивно правильно, оставшись в Киеве. В столице он рисковал затеряться среди «талантливых советских писателей». В столице УССР, где избытка лауреатов Сталинской премии не наблюдалось и его статус «живого классика» был непререкаемым, Некрасову нравилось жить. Он писал какие-то новые вещи, они выходили в журналах и в виде книжных изданий. Эффекта первой повести повторить не удалось. Автор не слишком по этому поводу переживал. Он любил жить: гулять, пить, общаться с друзьями. У него сложились гармонические отношения со спиртным. В случавшиеся запои он входил легко и без особого напряжения выходил из них. В отличие от мрачного, тяжелого алкоголизма Довлатова – болезненного во всех смыслах – Некрасова можно причислить к веселым пьяницам. Ему нравилось пить, его не терзало раскаяние, чувство падения, того, что он «губит дарование». Виктор Кондырев вспоминает:

Будучи год назад в Нью-Йорке, Вика зашел к Довлатову домой, когда Сергей только что выскользнул из недельного запоя.

– Сидит на кровати, а вокруг пустых бутылок столько, что я охренел. Полсотни бутылок виски!