Читаем без скачивания Зимние солдаты - Игорь Зотиков

Ремонт трактора и травма глаза

Перепахав заново поле еще зеленой гречки, которую за несколько месяцев до этого я же и сажал, мы переезжали на другое место. И вдруг я почувствовал, что при прокручивании двигателя внутри него начали раздаваться какие-то мощные, тяжелые удары. Подошли старшие трактористы, и после длительных дебатов самый опытный из них сказал, что такие удары бывают, если маховик двигателя слишком свободно сидит на коленчатом валу, болтается.

Причина может быть в том, что во время ремонта слишком проточили на токарном станке ту концевую шейку коленвала, на которую потом был надет маховик. Он должен надеваться на вал с трудом, а оделся, видимо, легко. Первые несколько десятков часов после этого маховик еще держится за счет туго затянутой гайки, но когда гайка ослабевает, маховик начинает болтаться.

Мы решили вытащить коленвал и в мастерской наварить на него новый металл, а потом снова проточить на чуть больший диаметр.

Здесь я отвлекусь. Упоминание о проточке на токарном станке напомнило мне одну передачу по радио времен начала девяностых о том, что крестьяне Приморского края завершили весенний сев. Правда, неизвестно, как они уберут урожай. Ведь «комбайны ремонтировались без использования токарных и фрезерных станков, потому что всю весну в крае в сельские районы практически не поступала электроэнергия, и станки не могли вращаться». Только сейчас до меня дошел весь смысл этих слов. Ведь даже в 1942-м году в глубинке Башкирии станки в мастерских вращались.

Так вот, мне помогли вытащить маховик, снять коленвал и отвезти его в МТС. Там металл действительно наварили и потом проточили, но опять проточили под слишком маленький диаметр.

Механики отказались снова наваривать и снова протачивать шейку коленвала, потому что они уже получили за работу, а второй раз им не заплатят. И они предложили мне вместо этого «накернить» шейку, покрыть всю ее следами от ударов по ней керна, т. е. стержня с острым, твердым концом. После каждого удара керна на гладкой поверхности коленвала образуется след – маленькое углубление. Зато по бокам от этого углубления металл выступает, образуя края углубления, и если таких углублений сделать на шейке сотни, диаметр ее станет больше, и надетый на нее маховик уже не будет болтаться.

Не знаю, шутили ли надо мной механики, но даже тогда я понимал всю недолговечность такого «ремонта». Правда, не смог переубедить их и дня два добросовестно покрывал блестящую поверхность углублениями с выступающими краями.

Словно заманивая и издеваясь, маховик наделся на носок вала чуть-чуть и дальше не шел.

«Ничего, ты возьми кувалду и бей изо всей силы по маховику кувалдой. И постепенно ты его наденешь до конца…»

Так я и сделал. Не знаю, сколько часов или дней я бы колотил кувалдой по маховику, но где-то в середине дня, при очередном ударе что-то отскочило от места, по которому я бил, и попало в глаз. Удар еле заметный, так, будто маленькая соринка или мошка попала в глаз.

Я не обратил на это особого внимания, потер глаз и продолжал работать. Но глаз чесался и слезоточил все сильнее. В конце концов я вынужден был, закрыв его тряпочкой и продолжая тереть, пойти домой, почувствовав вдруг по дороге, что дневной свет стал слишком сильным и для второго, здорового глаза.

К счастью, мы жили в это время в том же селе, где находилась МТС, потому что мама работала директором Касевской школы, и мы жили при школе.

Мама была уже дома, всполошилась, положила в глаз какую-то мазь, сделала на него повязку, и уложила в постель, завесив окна шторами так, что в комнате стало темно.

На несколько часов я уснул. Когда проснулся, глаз болел еще сильнее. И все-таки я встал, отодвинул одну из штор – было еще светло и, раздвинув силой веки, посмотрел в зеркало.

То, что я увидел, – ужаснуло. Вместо больного глаза я увидел покрытое красными подтеками глазное яблоко, но без зрачка и радужной оболочки. Глаза не было, и поэтому он не видел, и в то же время его резало даже от слабого света вечерних сумерек. «Мама! Мама, иди сюда», – закричал я в испуге.

Мама успокоила меня, как смогла, а на утро, когда она договорилась с директором МТС, что меня с ней возьмут попутной машиной показаться глазному врачу в районном центре – селе Николо-Березовке, я уже не мог идти без мамы. Не получалось открыть и здоровый глаз. Его резало от ставшего нестерпимым света.

Посещение врача оказалось очень важным. Он сказал, что, по-видимому, поврежден зрачок, в нем находится маленькое, с острыми краями инородное тело. Заражение и воспаление может привести к слепоте и второго глаза. Единственный выход он видел в необходимости удалить глаз в условиях его больницы, чтобы сохранить второй. Все равно больной глаз не будет видеть, потому что на зрачке появится от раны бельмо.

Мама взмолилась, может быть, можно еще что-то сделать?

И тут доктор сказал:

– Можно попытаться сделать еще кое-что. Сейчас в Уфе – столице нашей республики – находится в эвакуации знаменитая Одесская глазная клиника профессора Филатова. Там на ее базе создан специальный военный глазной госпиталь. Если вы сможете быстро довезти мальчика до Уфы и договоритесь, чтобы в этом госпитале мальчика приняли, может быть, глаз его и можно спасти. Но вы должны быть в госпитале не позднее чем через день-два, иначе болезнь перейдет на второй глаз…

Мама Наталья Ивановна Суханова – учительница химии средней школы

Я не знаю, что сделала, как уговорила директора МТС мама, но к вечеру, вернувшись домой ко мне, лежащему в темной комнате, она сказала, что завтра по каким-то делам в Уфу от МТС идет машина, полуторка, и нас с мамой она возьмет с собой. Надо готовиться.

На следующее утро повязка на голове закрывала мне оба глаза, так как и здоровый глаз не мог выносить света.

Держась за маму, как за поводыря, и ужасно стесняясь своего состояния, я пошел за ней к конторе МТС, и скоро мы уже ехали. Мама и еще несколько человек на досках, положенных поперек кузова, а меня посадили в кабину. Болезнь глаз, по-видимому, уже начала действовать и на всю голову. Я плохо соображал, что творится вокруг.

Помню только, раз машина вдруг остановилась, мама подошла к кабинке и сообщила, что надо выйти из машины, чтобы помочиться. Но я же ничего не вижу. Куда идти? Мама взяла меня за руку и повела за собой. Отошли мы, на мой взгляд, слишком недалеко от машины, когда она сказала, что это достаточно укромное место, и я могу писать.

– Нет! Нет! – запротестовал я. – Это слишком близко, меня будут видеть…

Но мама убедила меня, что никто не видит, и я помочился, сгорая от стыда, почти уверенный, что мама обманула меня, и я стою, открытый всем взглядам.