Читаем без скачивания Избранник ворона - Дмитрий Вересов

Нормально, по-человечески попасть в собственное жилище они могли только через ту же тридцать четвертую квартиру. Сначала надо было войти в роскошный старинный подъезд с витыми беломраморными лестницами, высоченными зеркалами в бронзовых рамах и хрустальными светильниками в форме ромашек и тюльпанов. Подставками для этих светильников служили опять же бронзовые, позеленевшие от времени наяды и фавны. Цветочные мотивы светильников повторялись в бронзовой решетке лифтовой шахты, а грозди фруктов, вкрапленные в цветочные орнаменты решетки, эхом отдавались в лепном бордюре, протянутом по верху стен. Темный, вместительный лифт неспешно, с благородным скрипом возносил на шестой, последний этаж. Там, на площадку, выложенную мозаикой на античные темы, выходило две монументальных дубовых двери. Одна из них была намертво заколочена еще в незапамятные времена, так что даже старожилы затруднялись припомнить, что, собственно, за ней находилось. Из-за второй, несмотря на отличную звукоизоляцию, круглые сутки доносился гвалт, ругань, взрывы слез или смеха, песни или звон разбиваемой посуды, несло квашеной капустой, жареной рыбой, постоянно примешивались и другие запахи, неопределенные, но сильные.

Это была квартира номер тридцать четыре, где проживало большое, на редкость шумное и бестолковое семейство Яблонских — пожилая пара, Рувим Аркадьевич и Пятилетка Абрамовна, незамужняя сестра кого-то из них, откликавшаяся на имя «тетя Фира», их старший сын Оскар с женой Оксаной Григорьевной и тремя тощими, горластыми мальчишками — двое задир и один плакса, — и холостой младший сын Гоша, полная противоположность остальным членам семейства. Если все прочие Яблонские были малы ростом, взбалмошны, суетливы, подвижны, как обезьяны, и, за исключением толстушки тети Фиры, дистрофически худы, то Гоша был громадный, толстый, медлительный и спокойный, как танк. И еще была бабушка, высохшая, как мумия, девяностолетняя старушка, лысая и без единого зуба, зато сохранившая прекрасную память и живой ум. Имя и отчество бабушки все позабыли, если вообще знали, она сама себя называла «бабушка», так и представлялась гостям, протягивая тоненькую и корявую, как прутик, лапку «Бабушка… Бабушка… Бабушка, очень приятно…»

Молодые супруги, хоть и имели право на беспрепятственный проход через квартиру Яблонских, пользоваться им старались как можно реже. Иначе они рисковали оказаться в эпицентре очередной семейной разборки. При виде Линды Яблонские дружно замолкали, сопровождали ее многозначительными взглядами, а вот Нила норовили привлечь в качестве третейского судьи, дергая за рукав, тыча в грудь, крича в ухо.

Помимо коллективных наскоков бывали и индивидуальные, поскольку у каждого из Яблонских существовал в общении с Нилом свой конек.

Рувим Аркадьевич любил порассуждать о текущем моменте в политике, пройтись насчет бездарности нынешнего руководства и невыгодно сравнить теперешние времена с золотой эрой Сталина и Кагановича, когда был порядок, обилие продуктов на прилавках и чуть не ежемесячное снижение цен.

Пятилетка Абрамовна налегала на медицинскую тематику и могла часами рассказывать о своих и чужих болячках, о новейших лекарствах и методах традиционной и нетрадиционной медицины.

Сферой тети Фиры было искусство, в особенности оперное — от этого Нил, выработавший за последние десять лет стойкую аллергию на подобные разговоры, зверел окончательно и попросту удирал через балкон после первых же фраз. День-другой тетя Фира дулась на него за это, но потом забывала, и все начиналось сызнова.

Хуже всех была Оксана, вертлявая, преждевременно морщинистая крашеная блондинка с потугами на интеллигентность. Работала она в сугубо женском коллективе какого-то проектного института и все норовила выхвалить перед Нилом какую-нибудь из своих молодых сослуживиц — культурных, высоконравственных, домовитых, способных создать крепкую семью. «Вы не подумайте, я не хочу сказать ничего плохого…» — всякий раз начинала она, закатывая глазки. Нил убегал, не дослушав.

Оскар налетал на него в самых неожиданных местах, теребил за пуговицу, взахлеб рассказывал о своих изобретениях — например, музыкальном унитазе: когда садишься, играет военный марш, а когда дергаешь за ручку, то перестает — и о блистательных коммерческих гешефтах, которые в ближайшем будущем принесут ему и его семье баснословные дивиденды. Он беспрестанно покупал и продавал какой-то сомнительный антиквариат, выстраивал всех желающих в безумно сложные цепочки обмена жилплощади, разрабатывал безошибочные системы выигрыша в «Спортлото», выращивал на продажу кактусы и попугаев. В эти предприятия, как в черные дыры, ухала вся его скромная инженерская зарплата, а большая часть жалованья жены и пенсии родителей уходила на покрытие долгов. Практически всю семью кормил и одевал Гоша — телевизионный мастер высочайшего класса, способный, помимо этого, отремонтировать что угодно — от автомобиля до утюга. Собственно, из всего семейства с ним одним и можно было общаться. Случалось, они и сами зазывали его, то на чашечку кофе, а то и на стаканчик портвейна.

Кофе и быстрые супы из пакетиков варили на электроплитке, на ней же жарили яичницу и разогревали готовые продукты из кулинарии. В холодильнике не переводилось заливное в блестящих жестяных формочках и любимое Линдой «Мартовское» пиво. Когда же такая «домашняя» пища надоедала, они одевались и шли перекусить куда поближе — в «Мушкеты», к «Чванову» или в недавно открывшуюся стеклянно-бетонную «Орбиту».

Потом настал черед стиральной машины, кресел, секретера. Они пускали корни — и прорастали друг в друга тысячей мелких черточек, привычек, особенностей. Подчас такие мелочи в одном из супругов были другому милы и приятны, иногда раздражали, даже выводили из себя — но со временем становились или забавны, или переставали замечаться, или осознанно изживались, будучи замеченными. Так Линда приучилась чистить зубы только своей щеткой, а Нил отучился громко зевать и без крайней надобности почесывать интимные места.

Приближалось лето, а с ним — сезонная трудовая повинность, официально именуемая третьим трудовым семестром. На бумаге студенческие строительные отряды признавались делом добровольным, и действительно истории известны личности, рискнувшие проигнорировать это мероприятие, не имея серьезной отмазки, но дальнейшая судьба таких личностей была, как правило, незавидна. Юная чета Баренцевых решили тянуть до последнего и, если ничего за это время не образуется, явочным порядком вписаться в один специфический отрядик, называемый в народе «мебельным» или «мичуринским». Первое название отражало тот факт, что отряд существовал исключительно для мебели, вернее сказать, для звонкого отчета, а реальный его народнохозяйственный КПД представлял собой устойчиво отрицательную величину — явление, невозможное в теории, но сплошь и рядом встречающееся в повседневной практике. «Мичуринским» же отряд стал благодаря единственному виду трудовой деятельности, осуществляемой бойцами, а именно — детородными органами груши околачивать. Это, конечно, следовало понимать в переносном смысле, потому что в прямом смысле упомянутые органы использовались исключительно по своему природному назначению — и с повышенной интенсивностью. О последнем, кстати, свидетельствовала табличка на входе в отрядный барак, определенно рассчитанная на знатоков мужской консонансной рифмы: ОТРЯД «БОРЕЙ» — 48 ЕДОКОВ!

Самое удивительное, что за попадание в «Борей» даже не брали вступительного взноса. Правда, пребывание в нем требовало немалых денег — в торговле алкогольными напитками наступления коммунизма пока не предвиделось.

Такая халява была, конечно, предпочтительней, чем по двенадцать часов в сутки месить бетон на строительстве КамАЗа или катать асфальт на болотах Полесья в надежде привезти с этой двухмесячной каторги, в самом лучшем случае, столько, сколько можно было взять за один скромненький «разгон» на Галере или за удачную карточную партию с применением Ниловой оптики. Но перспектива провести лето в сельском нечерноземном захолустье и в тесном принудительном общении с полусотней пьяных рыл, успевших обрыднуть за учебный год, радости не внушала. У Нила, правда, была пуленепробиваемая маза — перенесенный менее года назад гепатит. Но у Линды ничего подобного не имелось, а бросать жену на произвол судьбы он не собирался.

Помог случай. На последнем экзамене Нил отстрелялся быстро, удачно, и в праздничном настроении заглянул в комитет комсомола, намереваясь сгоношить кого-нибудь на распитие бутылочки-другой пива. Но там он застал только Карину Амирджанян из факультетского бюро. Вид у комсомольской богини был озабоченный.

— Спихнул? — спросила Карина.

— А как же! Четыре шара по общему языкознанию — это вам не хухры-мухры!