Читаем без скачивания Избранник ворона - Дмитрий Вересов

— Который, однако, час? — вслух произнес он, радуясь членораздельности собственной речи. — Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?

Не дослушав себя, Нил рывком поднялся и даже сделал два четких шага.

— Тысячелетье не из лучших, а времени десятый час… Гляди-ка, тоже почти стихи получились. Здравствуй, Нил.

— При… Я сейчас!

Нил едва успел добежать до туалета. Вышел он оттуда не скоро, но с приятной улыбкой на зеленоватом лице.

— Извини, я вчера…

— Знаю. Медовуха коварна, как сердце женщины. А пиво, как верный друг, никогда не подведет и никогда не обманет.

Стол был уставлен бутылками пива. Их было не меньше десяти. И две немаленьких воблины.

— Садись, — сказал Ринго. — Будем тебя лечить…

— Эт-то я тебе только как др-ругу… Я гор-ржусь, что у меня есть такой друг, как ты, — втолковывал Нил полчаса спустя. — Ты ведь мне др-руг? Я тебя уважаю, я тебе как другу говорю…

— Ты лучше мне вот что как другу скажи — как оно с Катькой, хорошо было?

— Хорошо… То есть, в каком смысле?

— В самом прямом. Хорошо ее иметь?

— Иметь? Хорошо, наверное, я не знаю… Ринго хмыкнул и произнес устало:

— У тебя вся шея в засосах. Твоя подушка перемазана ее помадой, в ванной на твоей расческе ее крашеные волосы. Но главное — запах. У каждой женщины свой интимный запах… Ты не знал?

Нил закрыл глаза, надавил на них пальцами. В ослепительных оранжевых кругах, как в фотографических вспышках, осветилась картинка: обнаженная Катя в пластикатовой шапочке стоит под душем, его руки касаются ее плеча. Она оборачивается, проводит губкой по его лицу, легонько отталкивает его. «Нилка, отдзынь! Иди спать! Я опаздываю. Повеселились — и будет…»

Повеселились — и будет.

Нил сполз со стула на колени, уткнулся лицом в желтый утепленный линолеум.

— Ринго, я… Бес попутал, понимаешь. Я ничего не соображал…

— Ты сам встанешь, или помочь?

— Прости, если можешь, я подлец, мерзавец… Ринго расхохотался. Это было так неожиданно, что Нил оторвал лицо от пола, перекатился на бок и ошалело уставился на Ринго.

— Тебя бы сейчас сфотографировать — и на обложку «Крокодила»… Нарочно не придумаешь, или из жизни чайников… Поднимайся, попей пивка, расслабься.

— Ты… — недоверчиво начал Нил. — Так ты не сердишься, не обижаешься?

— На сердитых воду возят, а обиженных ставят раком. — Ринго разлил пиво и поднял стакан. — За разнообразие, которое украшает жизнь, и за ту силу, которая позволяет нам этим разнообразием пользоваться… Вот так, молодец… Пора, старик, уяснить некоторые вещи. Катюша — женщина совершеннолетняя и половой вопрос вправе решать самостоятельно. Честно говоря, я даже рад, что она трахнулась именно с тобой — так я хотя бы могу рассчитывать, что в ближайшее время не буду вознагражден какой-нибудь неприличной инфекцией. Жалко, конечно, что ты был в отрубе и ничегошеньки не помнишь. А то бы сравнили впечатления…

— Жалко, — поддакнул Нил, окрыленный тем, что все так удачно разрешилось.

— Ты много потерял, — продолжал Ринго. — Катя по этому делу большая умелица. Самую чуточку не дотягивает до Линды, та вообще профи… На-ка, пососи.

— Что? Что ты сказал?!

— Икру, говорю, пососи. Икра в вобле — самый смак.

— Нет, до того! Про Линду!

— Про Линду?.. Ну, можно и про Линду…

<Хотите верьте, хотите — нет, но я здесь была не при чем. Не имелось никаких резонов форсировать события. Расставание Нила и Линды было делом времени — ни он, ни она не были созданы для семейных идилий. Ринго заложил Линду исключительно по собственной инициативе — должно быть, «сутику» стало кисло без своей дойной коровушки, и он решит вернуть ее. За что вскоре жестоко поплатился.>

IV

(Ленинград, 1974)

Зеленые прутики черемши и красные лодочки перца на голубой тарелке. В белой пиале — толченые грецкие орехи, приправленные сметаной и специями, одновременно гарнир и соус. Высокий бокал, на три четверти заполненный темным вином. Сковорода плотно прикрыта крышкой, но по запаху совершенно ясно, что в ней — цыпленок табака, купленный в придворной кулинарии и подогретый на электроплите. Дежурное парадное блюдо дома Баренцевых. В воздухе, напоенным тлеющим сандалом, тихо парит «Magic Woman»<«Волшебная женщина» (или «колдунья») (англ.)> Карлоса Сантаны.

Он не стал садиться за стол. Взял с него откупоренную бутылку «Мукузани», хлебнул из горлышка, отошел с бутылкой к окну, закурил, выжидая.

Она появилась не из-за матраса, а из прихожей, в любимой им голубой кружевной комбинации, лишь обнаженные плечи прикрыты пестрой шалью. Дошла до середины комнаты и остановилась.

— Зигги!.. У тебя фингал. Откуда? Он отвернулся и буркнул неприязненно:

— Оттуда.

— Ты не поел. Не хочется?

— Отчего же, — он усмехнулся. — Хочется. Только не этого.

— А чего? — с удивлением спросила Линда.

— Сырого фарша.

— Странные фантазии. Но у нас нет сырого фарша.

— И не просто сырого фарша, а отжатого через марлю и поданного на простыне. Или такое блюдо ты, Magic Woman, могла для меня изготовить только один раз?

Больше не взглянув на нее, он вышел на балкон, несколько секунд постоял, не заходя на кухню Яблонских. Но она не бросилась вслед за ним. Тогда и он не стал возвращаться.

Ржавчина давно стекла, и в дно ванны била теплая, прозрачная струя. Воронкой покружившись над черной дырой стока, вода бесполезно уходила в трубу. Линда сидела на краю ванны и невидящим взглядом смотрела на струю…

Она далеко отсюда. Ей четырнадцать лет, и голодные юные зубки с наслаждением терзают подогретую рубленую начинку слоеного пирожка.

— Не погуби, пацанка… — Над тарелкой, где лежат еще два пирожка, хрипит и извивается тяжелое, похмельное лицо. Из крупных пор сальными червяками ползут короткие белесые волоски. — Ну, выпивши был… Я ж не знал, что у тебя батя…

— А если бы не батя, тогда что? — высокомерно спрашивает она. Лицо моргает, выжав из нечистого уголка глаза микроскопическую слезинку. — На конвейер бы поставили? Сперва ты, потом начальник твой, потом в спецприемнике воспитатель в погонах, потом еще какой-нибудь гражданин начальник… Нет, не люди вы, менты, а псы позорные.

— Но-но, ты полегче… — прикрикнуло было лицо, но рык сполз на фальцет.

— Батя приедет, мы первым делом в поликлинику… — Она откладывает недоеденный пирожок и сладко потягивается. — Потом к прокурору. Суши сухари, Бузинов.

Его заскорузлые толстые пальцы нервно разглаживают мятые купюры на краю стола.

— Вот… Возьми… Только бате не закладывай, Христом Богом…

— Поезда тут долго стоят, — задумчиво говорит она, не глядя на деньги. — Бабульки мно-ого чего продать успевают. И рыбку, и морошку, и огурчики. Торговля бойкая… А с каждой бабульки-то по полтинничку… Или по рублику, а, Бузинов? — В ответ слышится только громкое сопение. — На «Москвича» набрал уже или еще копишь?

— Коплю…

— И сберкнижка есть?

— Есть…

— Бате еще часа два ехать… Давай, Бузинов, поспешай, успеешь еще две сотни положить — твое счастье…

— Ах ты…

Мерзкое лицо наливается краской.

— На передачи больше уйдет. Если, конечно, женка их тебе носить не побрезгует, педофилу сраному.

— Я тебе не пидор… — хрипит вконец униженный Бузинов.

— Будешь, если бабки не принесешь. В две секунды опетушат…

Принес. Пыхтя, вывалил перед ней на стол. Вид красных червонцев и сиреневых четвертных не согревает. Греет другое: мысль о том, что в следующий раз она слиняет из родительского дома не бродяжкой беспаспортной на товарняках, легкой добычей любого самца, наделенного властью или просто силой, а законнейшей пассажиркой мягкого вагона, при деньгах и документах…

— Все теперь? — сипит Бузинов. — Почти. — Она не спеша прячет деньги во внутренний карман курточки. — Наклонись-ка. И остывшим какао — в рожу.

— Умойся, Бузинов. А то вот-вот начальство нагрянет…

Ей пятнадцать лет…

— Позор! — визжит мать, заткнув уши, чтобы не слышать никаких возражений. — Дочь начальника милиции города!..

— И директора универмага… — послушно вторит папаша, а на пропитой физиономии выражение тихой радости, что не его, горемычного, сегодня ефантулит дорогая супруга.

— Шлюха помоечная! С последней шпаной, по подвалам!..

— Ключи бы от дачи не прятала, так было б не по подвалам…

— Что! Отец, ремня! В колонию! Валидолу мне!.. Мать в изнеможении валится в кресло. Отец, кряхтя, шарит по полкам в поисках лекарства. Секунда передышки…

— И как нам теперь людям в глаза смотреть прикажешь?!

— А вы меня с этих самых глаз сплавьте куда подальше. В Москву, на худой конец, в Ленинград. В торговый техникум…