Читаем без скачивания Тоомас Нипернаади - Аугуст Гайлит

Голова его горела, нервы были натянуты, как струны на каннеле. Зато девушка дышала возле него спокойно и счастливо, наверное, ей снились тучные стада и много-много крынок молока, и все они были полны до краев и пенились.

Что принесет ей утро? Что принесет ей утро? - нетерпеливо думал Нипернаади.

Разочарование, отчаяние, слезы? Горькую правду о том, что скота нет, полей нет, есть только бездумное шагание по вьющимся дорогам? А каждый день в руке божьей, бог держит его, как конец нити, и кто может наперед сказать, какой узор вздумается ему выткать из каждого отдельного дня?

Он тер пылающий лоб, горячие токи пронизывали тело. Но ведь он же ничего такого не задумывал. Ну, похвастался своим богатством, но без всяких задних мыслей! Ох, если б он мог сейчас упасть на колени и просить- высоко сверкание осенних звезд, вокруг лишь ночь и покой — если б он мог вымолить у Господа хоть малую толику счастья для этой девушки! Не много — малую толику счастья, всего-то две-три головы скота да полоску поля.

Где-то поблизости тихо зажурчала вода, в воздухе разнесся дурманящий аромат хмеля, в нее плыли облака. Раз-другой над голой нивой пролетели порывы теплого ветра и внезапно опали. Неужели утро? - вздрогнул  Нипернаади. Уже утро, а ночи что, таи и не было, долгой и темной осенней ночи? С испугом взглянул на небо — уже пробивался меж облаками робкий свет, выплывали из тьмы очертания лесов, даже Кати уже зашевелилась. Бог мой, куда канула эта ночь, ее и не было, промелькнула, как призрак. Вот скоро встанет кати, и тогда придется им отправиться в путь.

И холодное же было утро, он прямо дрожмя дрожал. А может, это не холод был, а нервное беспокойство? Каждый день в руке божьей, повторил  Нипернаади, глядя, как Кати открывает глаза и улыбается.

- Я так долго спала, - сказала девушка, - нам давно уже пора идти.

- Да, да, - произнес  Нипернаади и не узнал свой голос, - не будем медлить, теперь поспешим.

Девушка быстро поднялась, подобрала остатки еды, увязала свой узелок, вот она и готова.

- Это одеяло ты должен вернуть на хутор, - с улыбкой сказал она, протирая глаза своим кулачком.

- Это одеяло, эту старую санную полость? - беспечно переспросил  Нипернаади и пнул ее ногой. - Даже не подумаю, скоро хуторские придут за снопами, заодно подберут и эту тряпку.

Они вышли на дорогу, и Кати сказала:

- А ноги у меня уже ни чуточки не болят. Теперь я снова могу идти хоть до позднего вечера. Но, наверное, мы скоро дойдем до того леса, часа не пройдет, как будем дома.

- Да, и часа не пройдет, как будем дома, - тихо повторил  Нипернаади и пошел за Кати. Но чем ближе подходили они к лесу, тем медленнее он шел, тем сильнее сутулился. А когда Кати вопросительно глянула через плечо, он проворчал:

- Ты у нас сегодня такая бойкая, такая торопыга, мне за тобой не угнаться, может, передохнем?

- Уже, - засмеялась девушка,- мы же и получаса не идем?

- Неужто всего полчаса? - поразился  Нипернаади. - А я думал, мы топает уже целую вечность. В самом деле, сегодня мне что-то не по себе, все кости ноют, наверное, слегка простудился.

- Дома я тебя вылечу, - сказала Кати, на замедляя шага. - Совсем немножко осталось потерпеть.

- Скоро дойдем до дому! - вздохнул  Нипернаади и зашагал дальше. «Господи, - повторил он про себя, - каждый день в твоей руке словно нить, дашь ли ты чаду своему хоть малую толику счастья?

Они прошли сквозь лес, просторные нивы и пажити открылись перед ними. Несколько больших хуторов стояли один близ другого, окруженные садами и полями. Кати в изумлении остановилась, выронив узелок.

- Который из них твой? - с тревогой спросила она. - Вот тот, с красной трубой? Или тот, с большими хлевами? А может тот, на берегу озера? Скажи, Тоомас, скажи скорее!

И Тоомас, даже головы не подняв, наугад, не глядя, сказал.

- Вот тот — с хлевами, - ткнул рукой все так же не глядя.

- О небо, - вскрикнула Кати в радостном возбуждении. - Мне сердце сразу подсказало, что тот, с хлевами. Он мне и нравится больше всех. Только там могут быть тучные коровы — пятнадцать тучных коров! Но тогда нам, наверное, надо свернуть на эту дорогу. Тоомас, правда, ведь эта дорога ведет на твой хутор?

- Она самая! - ответил  Нипернаади и поплелся за девушкой, идущей вприпрыжку.

«Господи, отдаю свою душеньку в твои руки!» - вздохнул он про себя.

* * *

Мадис Моормаа, батрак на хуторе Хансуоя, задал корм лошадям, проводил стадо в лес,  наточил косы и теперь осматривается, словно прикидывая- к чему бы еще руки приложить. Сегодня он на хуторе один, все остальные еще с вечера укатили на ярмарку в Хярмасте, и хозяйский сын Яан со своей женой Лийз тоже.

Мадис Моормаа невысок и сухощав, с узкими, словно сложенные ладони, плечами и невзрачным, вечно недовольным лицом, посмотреть на него сзади, так не мужчина, а кривоногий пастушок. Но когда Мадис Моормаа встает за плуг, берет в руки косу или поднимает тяжеленные мешки зерна — здоровые мужики сбегаются поглядеть, полюбоваться силушкой, крепостью и мощью этого батрака. Будто и не человек вовсе тащит мешок, а тот сам, на коротких, кривых ногах бежит — с воза прямо в амбар. Но Мадис Моормаа нечего не сделает не побрюзжав. Все-то он вздыхает, все-то плачется и жалуется, по делу и без дела. Дня не проходит, чтобы он не грозился уйти с этого хутора, хотя прослужил в Хансуоя уже тридцать лет и дальше своего уезда не выбирался ни разу. Прикипел, как неприхотливый клещ, с того самого дня, как мать привела его сюда в пастухи наниматься. А вот нравится ему заводить разговоры об уходе, ругать ленивых хозяев, их беспардонную жизнь. Как собака — все время оскалена, и все-то она сварлива, все шипит, как сырые дрова в печи.

Сам-то он добродушный холостяк, охочий до работы и очень аккуратный, только вот брюзжать никак не перестает. Посмотрит на корову, остановится, состроит кислую мину и бурчит: «Дрянь такая, стоит да ест, а проку от нее, заразы, никакой. Подумаешь,нацедит, ленивая, каплю молока в подойник, тоже мне польза! Ух ты, скотина рогатая, я бы из тебя быстро сделал полезное животное». Посмотри на свинью и опять за свое: «Навозное ты отродье, жиром заплывшее, ты зачем живешь да ходишь-хрюкаешь, рыл задрав? Тебя бы запрячь, заразу, в плуг, узнала бы, как в поте лица хлеб зарабатывать!» И будь то плуг или телега, коса или вилы, собака или овца — все-то он ноет, ругает, ко всему относится с презрением и злостью. Так и ходит, беспрестанно бормоча, фыркая, сердясь, как потявкивает злой пес. Он даже хозяина Яака Лыоке не оставляет в покое, точно слепень жужжит и спереди, и сзади и сверху, хотя все его перекоры никто ни во что не ставит, его просто не слушают.

- Этакий шут шестидесяти лет, - поминает батрак хозяина, - другой какой человек поразумнее запасся бы домовиной, хутор бы сыну отдал, а этот знай себе пьет да куражится, о смерти и не думает. Какое там помирать, жениться хочет. Мечтает, убогий о безумном медовом месяце. Хоть в жару, хоть в мороз так и ходит в лохматой заячьей ушанке, в полушубке и в сапожищах. Сам здоровенный, один нос больше, чем у другого голова, плечи что твой ворот, ноги как дубы вековые. Земля дрожит, когда идет этот гигант, а как сядет в телегу — дело швах, лошадь не потянет.

И любит Яак Лыоке ездить по ярмаркам да рынкам, с делом ли, без дела. И все вдвоем с сыном Яаном, друг с дружкой рядом и друг за дружкой следом. Уже издалека кричит на ярмарках народ: «Лыоке идут! Лыоке идут!» Словно туча комаров окружают хозяев Хансуоя. Эти два гиганта, отец и сын, похожие как две капли воды, любят выпить и спеть. Выпьют как следует и давай петь тонкими женскими голосами, тут им никто мешать не смей. Потом возьмут водки и, упиваясь звучным, мягким голосом друг друга, проголосят до вечера. Вечером отец подтолкнет сына в телегу, и поехали домой. Сын к водке-то послабее будет, не может с отцом тягаться, поэтому отцу всегда приходится подсаживать сына в телегу и на обратном пути держать его голову у себя под мышкой.

Они закадычные друзья, отец с сыном. Друг без друга никуда. Но вот тридцатилетний сын женился, и отцу это пришлось не по нраву. «Ох и паршивец, - сердился отец, - ну на что жена сопляку? Не мог повременить, пока я не подыщу себе достойную невесту, тогда бы и справили обе свадьбы разом. И чего ему, негоднику, приспичило, теперь я ему вроде совсем никто, возятся вдвоем в задней комнате, я же, хозяин хутора, сиди любуйся, как в моем доме проводят безумный медовый месяц, а мне ни радости, ни удовольствия, я тут, выходит, ни при чем. Вот они, деточки, ни заботы от них старику, ни уважения!»

И пока сын с молодой своей женой жили в задней комнате, хозяину Хансуоя приходилось одному мотаться по ярмаркам и рынкам. Но в одиночку и водка не шла, и песня не ладилась. Да разве в одиночку погуляешь, пошумишь: до того не по себе, до того худо — будто кошелек дома позабыл. Прежде-то как бывало: углядит на обочин, либо в лавке или на базаре девицу посмазливее, тут же пошлет сына узнать, чтя она будет, да откуда идет, да не хочет ли поразвлечься? Сын шел, заводил с девицей разговор, потом возвращался к отцу и рассказывал. И сватом ему был Яан, и попутчиком, и собеседником. Даже свататься и то Яан ездил. Приезжал и рассказывал, так, мол, и так, девушка славная, и добро кое-какое имеется, и женой твоей был согласна, только непременно желает, чтобы ты сам приехал и поговорил. «Ишь, какая спесивая девчонка! - взвивался хозяин Хансуоя. - Так вот возьми и поезжай? И что я ей скажу, о чем буду толковать? С какой стати мне перед вздорной девкой соловьем разливаться. Знаю я этих трещоток, рта не успеешь раскрыть- сами своей болтовней, как песком, и глаза и рот запорошат. Нет уж, раз она такая гордая, такая спесивая, что не захотела выйти за меня, пока ты ее звал, я туда не потащусь, не стану время тратить!»