Читаем без скачивания Собрание сочинений. Том II - Леонид Ливак

Операция быстро закончилась, и больного, столь же тусклого и молчаливого, осторожно принесли на носилках. Сестра и доктор сияли, говоря, что всё сошло благополучно. Их радость передалась обеим дамам, и я невольно за них огорчился, оттого что мосье Морэн отнесся с ледяным равнодушием к их веселым и горячим поздравлениям.

Он пробыл в клинике две недели, всё так же меня не замечая. Дамам позволяли у него сидеть гораздо больше, чем это допускалось больничными правилами. Им он отвечал по-прежнему односложно и нелюбезно. Без них читал какие-то технические книги или неподвижно лежал в халате, поверх одеяла, всегда на левом боку, лицом к стене.

Зато лечение подвигалось как будто успешно. Маргарита, взволнованным шепотом, рассказывала, как постепенно уменьшаются дозы морфия, как его обманывают, впрыскивая чистую воду. Я искренно подтверждал, что он и внешне переменился, что у него стали яснее глаза, полнее щеки, здоровее цвет лица. Мы вместе ругали те учреждения, где он был раньше, где берут деньги, обещая избавление от наркотиков, и где ничего не дают взамен. Мосье Морэн от нас презрительно отворачивался, не слыша, не видя наших секретных перешептываний. Единственное, что меня поражало – его покорность, его беспрекословное послушание. Он вяло ел всё, что приносили сиделки, соблюдал, до мелочей, госпитальную дисциплину, по первому указанию вечером тушил электричество. Лишь перед самым отъездом он со мной заговорил – мрачно, сухо, без малейшей приветливости в тоне – начав с комплимента, которого я не ожидал и не заслуживал:

– Мне хотелось напоследок вас поблагодарить, как ни странно, за то, что вы не лезли с непрошеными советами. С тех пор, как у меня эта несчастная мания, каждый, кому не лень, считает своим долгом меня поучать. То же самое, если еще не устроены, не нашли работы, вас опекают тысяча доброжелателей, но только не ждите от них ни одного дельного слова.

Я мог бы возразить, что моя деликатность и невмешательство были вызваны его враждебной неприступностью и что хвалить меня за это не приходится. Однако, тут же я нарушил свою дискретность и не удержался от «непрошеных советов». Я сказал всё, что думал о нем:

– Вам повезло, о вас так мило заботятся. Какая у вас очаровательная невеста. Неужели вам не хочется ее обрадовать?

– Вы рассуждаете, мой друг, по случайным наблюдениям, очень далеким от действительной сути вещей. Позвольте и мне вам кое-что посоветовать. Не верьте Маргарите, она – самовлюбленная тупица. У нее счастливый дар менять события в свою пользу. Таким удачливым фантазерам живется легко.

Я вспомнил бесчисленные разговоры с Маргаритой и со стыдом убедился в его правоте. Всё, что теперь я о ней пишу, мне, в сущности, подсказано мосье Морэном, а тогда я воспринял, как унижение, свою глупую доверчивость и его проницательность. Не знаю, почему, он продолжал свои откровенные признания:

– Я женат, у меня удивительная жена, с характером, умная, одаренная, красивая. Она меня бросила несколько лет тому назад, убедившись в том, что я не справлюсь с пороком, что нам не создать уюта и семьи. Это – честное «temoignage de pauvrete». Я точно так же поступил бы на ее месте. А та, что приходит, гувернантка покойной сестры. Как видите, моей матери суждено было много горя. И страшную тревогу за меня ей нужно с кем-то разделить. Она решила верить, что сочувствие моей невесты (я услышал в тоне Морэна как бы иронические кавычки) и благородное, и доброе, и бескорыстное. Быть может, она и не ошибается. К тому же я в подробности не вхожу и не стану лишать ее последних иллюзий. У меня выработалось правило соглашаться, не спорить, не возражать. Тогда внешний мир еще как-то приемлем, на борьбу же энергии не хватает. Иногда, без оснований, надеюсь, что всё прояснится, что жена меня простит и что близок идиллический конец моих злоключений. Очевидно, я по-старому ее люблю. Впрочем, забудьте обо всем, я попросту непозволительно разболтался.

Он опять отвернулся и больше со мной не разговаривал. Только на прощанье мне грустно улыбнулся. Кажется, этого было достаточно для заискивающей любезности обеих дам.

После их ухода в моей комнате собрался чуть ли не весь больничный персонал. Явились сестры, сиделки, вороватая экономка. Позвали повара и даже кое-кого из выздоравливающих. Маргарита расхвасталась, как никогда. Она подробно описала свой «метод», ссылаясь на меня по всякому поводу. Я тоже был в центре внимания, хотя и ощущал какую-то странную неловкость. Маргариту поздравляли – не слишком искренно, однако, дружно – и у каждого оказались свои соответственные воспоминания.

Впрочем, она недолго могла хвалиться достигнутыми успехами. Когда убрали комнату и кровать, между матрацами нашли две пустых бутылочки из-под морфия и третью, наполовину опорожненную. Я не подозревал, каким запасом отборных ругательств располагает иная скромная сестра милосердия.

Вся эта, почти забытая, история с необыкновенной яркостью ожила в моей памяти. На днях я в вечерней газете прочел, что инженер Шарль Морэн, давний морфинист, убил жену и застрелился, не оставив записки. Мне, к сожалению, не удалось разобраться, кто именно была его жена.

Статьи и доклады по литературе и искусству

Французская эмиграция и литература

ЭМИГРАЦИЮ упрекают, что она оторванная и мертвая. Говорят: это неизбежно, она отсечена от живого организма. Говорят еще: она бесполезна и ничего не создаст – творить надо дома, на родной земле, среди родной жизни.

В не очень далеком прошлом был пример, столь известный, вынужденного длительного рассеяния, пример параллельной деятельности внутри и вне страны. Я говорю, конечно, о Франции.

Французских изгнанников также упрекали в оторванности и антипатриотизме. Они защищались, творили для Франции – и за границей, и потом, вернувшись, у себя дома. Многие из них дожили до возвращения, кое-кто до высокого признания.

В самой Франции происходили творческие революционные процессы. Революция ворвалась во всё области, также и в область искусства. Ныне в учебниках литературы неизменно красуется глава: Mediocrite de la litterature revolutionnaire.

Говорится о первом десятилетии революции до провозглашения Бонапарта консулом. Срок порядочный, и «mediocrite», ничтожество тогдашней внутрифранцузской литературы неслучайно.

Как раз она оторвалась от того, что было воздухом искусства: от критики, преемственности, образованности. Всё это давали салоны с их неизменной традицией изящного вкуса, утонченной мысли. «Салонная» в хорошем смысле, т. е. вся дореволюционная литература, та самая, которая законодательствовала в Европе, была разгромлена. Ее представители разбежались кто куда. Новые люди выступили в каком-то диком поле.

Оказывается, как раз они остались, по выражению историка, «мертвым грузом», без единого уцелевшего имени. «Мертвым грузом» остался даже столь прославленный когда-то революционный театр. Между тем там играли прекрасные, с королевских времен, актеры, и ставились пьесы, дерзкие по новизне, по непохожести на прежнее. Они имели чудовищный успех у новой публики – и все-таки погибли. Очевидно, новая публика без старой культурной преемственности – плохой воздух для искусства.

Вначале, во времена первой горячки и террора, – и пьесы, и стихи, и проза были грубо демагогическими. Революционное общество только возникало, со всей непритязательностью, примитивностью parvenus.

Потом оно окрепло, осело, превратилось в буржуазию, в наполеоновскую аристократию. Отделившись от народа, все эти генералы из трактиров, банкиры-спекулянты, скупщики, подрядчики и их праздные жены захотели иметь свое мнение и вкус.

Писатель, который привык угождать, должен был отказаться от чрезмерной примитивности, искать пути развития.

Задача нелегкая: думать по-своему, высказывать живую мысль – могло стоить головы при терроре и многих неприятностей даже при Наполеоне. Это неудивительно: Наполеон был продолжением и завершением революции. Он присвоил себе одному ее диктаторские права.

Что же оставалось делать привычному карьеристу – внутри-французскому писателю? Свой голос, свое содержание – под запретом. Оставалось усложнять, чеканить, разнообразить форму.

Сперва культивировали народный язык, всякого вида грубости, чрезмерности, реализм.

Потом стали подделываться под античных писателей, у них заимствовали вдохновение, образы, форму. Это естественно: родная история, как-никак, история королей, тоже осталась под запретом. За примерами и сравнениями поневоле пришлось прибегать к древним. К ним тянулось и общество, чтобы не отставать от прежних салонов.

Но эти новые – и писатели, и читатели – не могли чувствовать античности хотя бы по недостатку образования. Вышло «кривое зеркало» – безвкусная «ампирная» литература.

Характерно, что в то же время получили стремительное развитие две области, расположенные около искусства – так называемое ораторское искусство и журнализм.