Читаем без скачивания Москва-bad. Записки столичного дауншифтера - Алексей Шепелёв

На самом деле типаж типичный, не считающийся зазорным, как вы видите, даже в Москве, поэтому и останавливаюсь на нём столь подробно.

Большой неожиданностью для меня стало возникновение в соборе ещё одного аспиранта, стремящегося на сей раз, как я сразу безошибочно понял, как та же Биссектриса, прямиком per aspera… Видимо, я всё же был признан неблагонадёжным, и теперь нас насаждали, как семена с плохой всхожестью в одну лунку.

Девушек же, по моим подсчётам, десять!..

Это был дохловатый, нагловатый чувачок, бело– и узколицый, тёмноволосо-тёмноглазый, поразительно похожий на нашего тамбовского товарища пиита Алёшу Долгова, только, оказалось, вдвое его младше. С неким даже обозначением бородки, с характерными фамилией и имечком, напоминающими что-то наподобие «Гяур Кяфиров», а когда впервые написал оное в тетрадке прыгающим почерком первоклассника, я догадался и об образовании и не ошибся.

Стас отнёсся к говорливому пэтэушнику так же, как и ко мне. Впрочем, мне показалось, что такой самомнительно-снисходительной полуулыбочки я всё же не удостаивался. Анфиса сначала открыто высмеивала новичка (видимо, как и меня), то за глаза, то просто в своей коронной манере произнося реплики в сторону, а потом они, естественно, как братья по разуму спелись.

Гяурчик, как она его игриво называла, сразу ворвался в наш быт. Это был, чтоб было понятно, настоящий, подлинный и безыскусный гондольер в третьем поколении (я, конечно, имею в виду не род занятий, не предков и не национальность). Раньше это называлось фамильярностью, фанфаронством, фатовством, теперь никак не называется. Видал я, конечно, ещё и не тех гондольеров, куда более гондольерских, и не в том ещё поколении (в тридцать третьем!), но давно и навсегда они мне осточертели.

Как и «наши друзья», его, бишь, интернациональные собратья по уму-разуму, он был весёлый, в меру спортивный, и не в меру музыкальный. Напевал постоянно какую-то оскоминятину, доставая всех (все делали вид, что так и надо, просто парень весёлый и музыкальный). Я, когда у меня уже голова шла кругом от напевов, выгадав момент (а вернее, не выгадав – нас специально ставили в пару, чтоб мы отдыхали одновременно!), когда мы остались наедине, однажды уже был в сантиметре от физической расправы… Как он внезапно голосом Серова (весьма похоже и утрированно) заорал: «Пад-ними глаза в рождествен-ское небо!..» Не удержался, чтобы не рассмеяться. Это был единственный раз, когда он действительно развеселил.

– Тебе надо было в театральный поступать, – угостил я его фразой из арсенала филфаковских преподов (как раз вошла Юлечка).

Гяур воспринял подколку как комплимент и стал завирать о том, что ему многие об этом же и твердят, и он действительно об этом подумывает.

По-моему, как раз после этого наш молодой друг пошёл в сортир и стал и там по своему обыкновению начитывать рэп… В соседнем отсеке находилась некая бабушка – какую должность она занимала, я так и не понял, то ли хранитель, то ли заместитель, но она как бы хранила какой-то остаток старой культуры, то есть по-нашему, по-теперешнему – остаток хоть какого-то мозга. Когда я с ней чуть не столкнулся у дверки в тот же сортир, она отписала: «Место встречи изменить нельзя!..» А тут явилась в гримёрку (видок у неё типичного музейного работника – видавшего виды и невзгоды…) и «с ответным концертом» выступила (глядя почему-то сначала на меня!); я позволил себе усмехнуться и кивнул на по-прежнему декламирующего вполголоса Гяура, сидящего за шкафом в наушничках…

Меня ли упрекать в национализме, когда Гяур, как оказалось, знаток всего на свете (осадить некому, я несколько раз попытался в плане чисто интеллектуальном, вставляя буквально одно слово или отвечая таким образом на его дуралейские вопрошания, и довольно эффектно, но никто не оценил!), разглагольствовал и задавался вопросами, полными младенческого риторизма: «Ты видел, что даги творят?!.» Я молчал (я даже, честно сказать, не знал, кто такие даги – доги? даки? хот-даги? – да и знать почему-то не хотел). Оказалось, это его любимая тема, и он посвящал её освещению добрую половину своего и нашего свободного времени, не занятую гундосоостросоциальными речитативами и слюняво-маразматичными напевами.

– Прикинь, друг моего брата двоюродного – поёт вот в этой команде (суёт мне плеер), вернее, рэп читает… слушай… Прикинь, круто?! Я его тоже видел, можно сказать, знаю, прикинь!

– Круто, – отвечаю я.

В соборе, посвящённом взятию Казани, он, недоросль Гяур Кяфиров, пропагандирует всяко неполиткорректную чисторусскость, перемежая её, как диджей, подпевками группе «Коловрат» (ей-богу!) и афронегритянскими шерстопрядскими нарифмованиями-наритмованиями!.. Не, я могу, конечно, если теперь не мазнуть хорошенько, то неожиданно схватить за кадык, но это произведение вашей системы – образования и всего прочего: «Кто дебилом к нам придёт, тот дебилом на зависть всем и останется!» Я его сюда, как говаривал проф. Преображенский, не устраивал, а тронь – ущемление нацменьшинств, деды-аспиранты защемляют молодые таланты!

Блаженные времена, когда конфликты решались с помощью силы, а то даже и ума. Сейчас их просто нет, или нужно сделать вид, что их нет, вдохнуть поглубже аромат дихлофоса. Блаженные!.. Что делать: в православии всяк за всякого виноват… скованные одной цепью… вот сквот, вот коммуналка, вот… whips and chains… розги и горох…

Боле того, узнав, что я из Тамбова (я даже специально подчеркнул: из области, но он не понял), он с гордостью провозгласил, что он – коренной москвич! (Родители его приехали из Казани аж 13 лет назад! – жадина-говядина, солёный арахис!). На основании этого он решил объявить себя и эталоном стиля: «Если б у меня была такая борода, меня бы в моём дворе не поняли, чесслово!» Но это было уже чуть позже: я уже привык и старался не обращать внимания вообще. «Лет через десять и у тебя вырастет, года через два у тебя начнёт ломаться голос…» – съязвил я, намекая на разницу в возрасте, но никто не отреагировал (надо было прямее: «Дитятко, я в отцы тебе гожусь!» – примерно так потом высказала при конфликте одна из старших.) «Ты прямо Ленин вылитой!» – начал он в другой раз, и тут уж подоспела хихикающая Анфиса. «Родной, – не стерпев, возвысил до твёрдости голос я, – ты портрет Ленина вообще видел?! Букварь, страница один. Или у вас Билл Клинтон был… Иди посмотри: тут недалеко! На Ленина ты похож, только он облысел позже, чем бородка выросла». Ноль реакции.

Как раз на углу ГИМа, на входе на площадь постоянно пасутся так называемые двойники – Ленина, Сталина и Брежнева, приемлемо похожие разве что только для иностранцев… И вот Гяур, я как-то за ним наблюдал, своей походочкой молодой, но как бы деловой и приличной – как ей подобает в странные наши времена – шпаны, подчалил к ним и почти рэперским жестом протянул каждому руку. Это я наблюдал ещё раза два. Он так же здоровался и прощался, перебрасываясь нарочито небрежными «Как сам?», «Покедова!», со всеми околособорными полисменами – я в такие моменты отворачивался, закуривая, или просто бросал «До свидания». Чуть не каждого иностранца, как я потом понял, он напутствовал – не догадаетесь как: «Гуд лак!»

А уж в гримёрке он представал каждодневно как истинный мим, ловящий бабочку, а погнавшийся за роем пчёл бродячий бешеный щенок, бредущий, коли его не остановить, от начальной стадии шизофрении (постмодернистское или интернет-сознание) к более, как они выражаются, продвинутой.

Теребления его бесконечны и нескончаемы: сидит-сидит, напевая под плеер или без него, и вдруг тсыкнет или хикнет сам с собой, а на вопрос «Ты что, Гяурчик?» лишь только отмахнётся ручкой: мол, вам не понять, куда уж там вам… И глядишь: уж снова задёргались плечи, замоталась башка, заиграли на его лице псевдозначащие улыбочки… Потеребив едва намеченную бородку, вдруг резко вскочит и куда-то понесётся – прочь из собора, и через минуту возвращается, с силой хлопаясь на стул (он застолбил себе местечко за столом за шкафом – что, конечно, не всем понравилось; я обычно садился на край дивана, предварительно бережно очистив его от курток, сумок, авосек с едой и даже обуви).

Но пантомима – это ещё хорошее искусство… хотя бы потому, что звука нет – вернее, почти нет: после распекания бабкой и ещё пары нареканий он всё же немного втянул свою разросшуюся в тёплой питательной среде шизоризому, чему я уж было порадовался, но преждевременно: чрез месяц всё позабылось!

Вообще скучать не приходилось. Девушки, конечно, молчали только в общечеловеческом плане, а то, что касалось дать директиву, сделать замечание (или скажем так: примечание), не взирая на лица пособачится, громко побазарить или насмешливо пошушукаться между собой – извольте.