Читаем без скачивания Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Джонатан Кэрролл

– Боже, Гордон, ты был там, когда погибло столько народу? Около пятидесяти тысяч?

– Да, то самое. Слава богу, мы остановились в доме старой постройки, который все это выдержал. Это произошло среди ночи, и…

До сих пор он говорил спокойно, почти как голос за кадром в документальном фильме. И тут вдруг запнулся. Я взглянул на него и увидел катящиеся по лицу слезы.

– Ты в порядке?

Половина его лица улыбнулась, а другая выражала муку.

– В порядке? Конечно, я в порядке. Я просто вспомнил ту ночь. Те звуки. Ты когда-нибудь попадал в серьезное землетрясение?

– Да, в прошлом году в Лос-Анджелесе.

Он кивнул:

– Тогда ты поймешь. Я никогда не слышал подобного звука. Будто войска в сражении. И треск и стон, когда миллионы и миллионы тонн скал трутся друг о друга… А слово зальзалах ты когда-нибудь слышал?

– Нет.

– И я тоже – до следующего утра. Оно означает «землетрясение» как по-арабски, так и по-персидски. Согласно Корану, мир погибнет в последнем землетрясении. В зальзалахе. В это время земля выдаст все свои тайны. И откроется все добро и все зло… Но знаешь что? Люди думают, что конец света наступит сразу. Один большой ТРАХ – и все будет кончено. Они ошибаются. Это уже началось, а они не знают. А я знаю, потому что был там.

– Где, в Иране? Я тоже видел землетрясение, Гордон, и это было страшно, но я не припомню, чтобы из разлома Сан-Андреас поднимался Иисус.

– Ты сам не знаешь, что видел, потому что, возможно, это пока не коснулось тебя, но еще коснется, непременно. Поверь мне, коснется. Я расскажу тебе, что случилось со мной, – просто в качестве небольшого примера… И ты, и я знаем, что я за человек. Мне не следует в это вдаваться, верно?

Я кивнул. В отношении того, что за человек был Гордон Эпштейн, мы оба понимали, что он имеет в виду.

– Ладно, значит, я могу говорить напрямик. Зная, что за человек я был, ты можешь представить, как этот человек, этот Эпштейн, бродил на следующий день по разрушенному, уничтоженному миру, испуганный и радостный как никогда. Я остался жив! Я пережил землетрясение, убившее пятьдесят тысяч человек! Можешь себе представить! Никогда в жизни я не был так счастлив. Я снова выкрутился. Там были тела и развалины, крики и плач, но я ходил на своих целых ногах, невредимый! Даже когда начались повторные толчки после главного – а их было много, поверь мне, – я знал, что я в безопасности, что со мной ничего не случится. Бывает, просто знаешь, что проскочил. Одолел это. Пока я врал, мне все сходило с рук… И тут ко мне подошли и попросили помочь в поиске выживших. Я был еще напуган и потому соврал, что плохо себя чувствую. Их было двое, Радклифф. Два человека примерно наших лет. Они потеряли все, но не предавались скорби, пока не помогли всем, кому могли. Они посмотрели на меня без всякого выражения, а потом один из них спросил, знаю ли я про зальзалах. Я сказал, что не знаю, и он рассказал мне то, что я только что рассказал тебе. Ничего больше… И через несколько мгновений мой язык окаменел. – Мы посмотрели друг на друга, и Гордон кивнул. – Язык стал камнем у меня во рту. И знаешь, что еще? В то же мгновение я понял, что это значит: это на всю жизнь, мой язык будет каменеть каждый раз, когда я совру. Как Пиноккио со своим носом, только у меня это случалось на десять, может быть, пятнадцать секунд. Потом все снова приходило в норму, а поскольку я тщательно это скрывал, никто так и не понял, что произошло. Только я, только Пиноккио Эпштейн с камнем вместо языка в своем лживом рту. Зальзалах. Земля выдаст свои тайны. Все добро откроется. И все зло. Угадай, в ком было зло, и угадай, кто попался?

Прежде чем я попытался проглотить это, Эпштейн продолжил:

– Но я не нуждался в объяснении, в чем мой порок, потому что сам-то я знал его всю жизнь. Земля сказала мне, что я лжец? Ну и что?.. Но язык был лишь началом. Как только я смог выбраться из Ирана, почти в то же мгновение, как пересек границу, эта штука с языком кончилась и началась штука с погодой. Теперь, когда я врал, небо мгновенно заволакивалось тучами, и, какая бы погода ни стояла до того, надо мной, только надо мной, нависало облако и начинался дождь. Вокруг могло сверкать солнце, а у меня над головой гремела страшная гроза, и через несколько минут я был мокрым насквозь.

– Гордон…

– А когда прекратилось и это, появилась еда. Только я скажу неправду, и вдруг в руках у меня что-нибудь съестное – жареная индейка или зеленые бобы, тающее мороженое или печеная картошка.

Я стал вставать, но он схватил меня за руку. Я попытался вырвать ее, но он держал крепко.

– А с тех пор как приехал сюда – вот эта лошадь! В один прекрасный день она появилась у двери отеля, дожидаясь меня. Ты знаешь, что это, Радклифф? Вся моя ложь, собранная воедино. Посмотри на нее: разве не видишь, какая она красивая? Взгляни на глаза, посмотри, какие они хитрые. Посмотри, как она уставилась на нас. Когда я честен, она ненадолго отходит, но я не знаю, как быть честным. Это не просто врать или не врать. Нечестность забирается под кожу, как микроб, а потом становится вирусом – он производит себе подобных, и все они отличаются друг от друга. Мне никогда не удавалось быть честным, и потому рано или поздно всегда появляется что-то новое – туча, язык, лошадь… Помнишь Иова? Как Бог испытывал его одним ужасным несчастьем за другим? Это бывает и по-другому, уверяю тебя. Иногда Он испытывает и плохих людей тоже. Но знаешь ли ты, как тяжело не врать? Даже когда, – он протянул руку к лошади, – каждую минуту рядом она?

Я не удержался:

– Откуда мне знать, что ты не врешь сейчас, Гордон?

Он улыбнулся:

– Взгляни на лошадь.

Я улыбнулся в ответ и взглянул. Во рту у нее был огромный и очень красивый букет редких цветов, какие можно увидеть разве что в дорогом цветочном магазине. Я не мог понять, откуда он взялся. Ни малейшего представления, откуда он мог взяться среди сосен и каштанов в этом парке; весна еще не настолько вступила в свои права, чтобы цветы выросли, а тем более распустились.

Колесо в пустыне, качели при луне

Услышав, что слепнет, Бейзер первым делом решил купить фотоаппарат. В фотографии он не разбирался, а просто, как и все, любил хорошие снимки. Порой ему попадались такие поразительные, оригинальные или пикантные фотографии, что он замирал, разинув рот, или качал головой, изумленный схваченным моментом или уловленной частичкой окружающего мира. Но вообще-то, он мало задумывался об этом искусстве. Тем-то жизнь и была великолепна, что одни умели фотографировать, другие – складывать печные трубы или дрессировать пуделей. Бейзер верил в жизнь. И всегда был благодарен ей за то, что ему позволено шествовать на ее параде. Иногда его жизнерадостность вызывала чуть ли не опасения. Друзьям и знакомым это казалось подозрительным. С чего это он так счастлив? Каким секретом он владеет и не хочет поделиться? Рассказывали, что, когда Бейзер увидел, как его девушка пишет письмо своему новому тайному дружку, он купил ей билет, чтобы она могла съездить к нему и выяснить, как у него дела. Сказал, что желает ей счастья – с ним или без него.

Но теперь все переменится! Через эту слепоту Бог – или кто там еще – решил дать Норману Бейзеру вкусить кнута. Друзья не сомневались, что он изменится к худшему, сначала придет в исступление, потом съежится от жалости к себе и кончит так же, как и остальные, – поджатыми губами, всезнающим пожиманием плеч, поиском ответа на сегодняшние вопросы в завтрашнем дне.

Но вместо этого Бейзер купил фотоаппарат. И действительно прекрасный – «Циклопс-12». Он ничего не понимал в этом искусстве и, придя в магазин, не стал скрывать своего невежества. Вот что он сказал продавцу:

– Послушайте, я не разбираюсь в этом деле, но хочу самый лучший фотоаппарат, какой у вас есть для полных идиотов. Что-нибудь такое, чтобы я мог навести и щелкнуть и знать, что он сам все сделает.

Продавцу понравился такой подход, и, вместо того чтобы предложить «Хирам Квагола» или «Васлов Синкрометр», какими пользуются взыскательные немцы, чтобы делать черно-белые снимки, по которым можно исследовать носы знаменитостей, он вытащил на прилавок «Циклопс» и сказал:

– Вот этот. Понадобится час, чтобы набить руку, а потом делай что хочешь.

И Бейзер сделал нечто странное. Он взял фотоаппарат и, прижав к груди, спросил:

– Вы говорите правду?

Когда последний раз незнакомый человек задавал вам такой вопрос? Продавец был поражен. Его работа заключалась в обмане и притворном рвении, в мошенничестве и очковтирательстве. Он сказал правду, но этот покупатель еще хотел, чтобы он сказал ее громко.

– Для ваших целей это самый лучший фотоаппарат. Попробуйте пару дней, а потом, если не понравится, принесете назад, и мы подыщем что-нибудь другое.

Проблема с «Циклопсом» заключалась в том, что это было именно то, что Бейзер и просил. У него ушел час, чтобы прочесть и понять инструкцию. К следующему утру он уже нащелкал и проявил свою первую пленку. Фотографии получились четкие, но неинтересные, как гамбургеры в фастфуде. Все было в порядке, Бейзер получил в точности то, за что заплатил, но через мгновение снимок стирался из памяти. И тут на Бейзера снизошло первое из многочисленных откровений. С тех пор как появилась фотография, сколько тысяч и миллионов раз люди фотографировали одни и те же вещи? Сколько раз снимали своих кошек и собак, Эйфелеву башню, семейство за столом?