Читаем без скачивания Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Джонатан Кэрролл

– Это вы, Норман. А взгляните на это.

Флинн вытащил другую фотографию. Полужуткая, полуромантическая картина с лунным светом, косо падающим на пустые качели на детской площадке.

Бейзер хотел что-то сказать, но фотограф не дал. Он вытащил еще одну фотографию, потом еще и еще. Все разные, некоторые странные, некоторые красивые, некоторые – ничего особенного.

Закончив, он упер руки в бока и подозрительно воззрился на Бейзера:

– На эту пленку я снимал вас, Норман. Ошибки быть не может, так как после съемки я специально оставил пленку в фотоаппарате. Эти снимки сделаны с вас.

– Мне неприятно вам это говорить, Джереми, но я не колесо и не качели.

– Знаю. И я попросил вас приехать не для того, чтобы пошутить над вами. Вот что я хочу сказать, Норман. Это не шутка. Это снимки, которые я сделал вчера с вас.

– И как мне полагается реагировать на это?

– Не знаю. – Флинн сел. Потом встал. – Нет, знаю. Я должен сказать кое-что еще. Не знаю, поможет это или нет, но я должен рассказать вам. Может быть, это вас даже напугает. В молодости, когда я учился проявлять фотографии, однажды я потратил целую пленку на девушку, от которой был без ума. Келли Коллиер. В тот же день я заперся в темной комнате, чтобы проявить пленку, мне не терпелось сделать отпечатки. Пока я был там, она и ее мать погибли в дорожной аварии. Естественно, я не знал этого, но ни на одном снимке не было ее изображения. Они получились вроде этих.

– То есть с качелями и колесом?

– Нет, но с подобными предметами. Предметами. Вещами, не имевшими с ней ничего общего. Я никому об этом не рассказывал, Норман, но сейчас произошло то же самое, что случилось с Келли. В точности. Я сфотографировал ее, и она погибла. Потом я сфотографировал вас, когда вы теряли зрение. Тут должна быть связь.

– Вы думаете, в этом ваша вина?

– Нет, я думаю… Я думаю, иногда фотоаппарат может уловить то, что скоро случится. Или пока оно происходит. Или… – Флинн облизнул губы. – Не знаю. Это имеет какое-то отношение к перемене в жизни. Или к…

Услышав замешательство фотографа, Бейзер хотел что-то сказать. Так как понял, что это действительно имеет отношение к перемене. Рассматривая фотографии перед собой и слушая фотографа, он начал понимать. Аппарат Флинна фотографировал души – умершей девушки или его, Бейзера, – когда они переходили… когда жили в других вещах. Души могли примерять другие жизни, как одежду в шкафу. Конечно, души знают, что грядет. Бейзер верил, что человеческая душа знает все, и, естественно, душа девушки знала, что ее тело скоро умрет. А его душа знала, что скоро он ослепнет. И потому, еще живя в телах, их души выходили поискать, походить, поглазеть на витрины, куда бы переселиться потом. И фотоаппарат каким-то образом сумел это уловить. Простой металл и пластмасса, химикаты и стекло, соединившись, уловили две души, как бы это сказать, примеряющие или проигрывающие свою жизнь в будущем. Или это было их прошлое? Может быть, они хотели отдохнуть в лунном свете, качаясь на качелях? Или заново переживали, каково это – быть колесом в пустыне, бесполезным и потому чудесным?

Как же он понял это? Как мог обыкновенный славный, не бог весть какой тонкий человек вроде Нормана Бейзера понять нечто столь тайное и глубокое? А дело в том, что, пока Флинн говорил, Бейзер начал узнавать лежащие перед ним фотографии. Какая-то часть его, побывавшая там, вдруг отчетливо вспомнила жар песка вокруг или как была холодным металлом в лунном свете. Он узнал и вспомнил эти ощущения, температуру, звуки… которые были на каждой фотографии.

И что еще лучше – он понял, что будет помнить это и когда ослепнет. Этого хватит, с избытком хватит на весь остаток жизни. Ему не нужен ни фотоаппарат, ни десять незабываемых снимков, ни портреты самого себя в старости. С этим новым пониманием он будет постоянно знать и помнить, где бывала его душа. Пока не умрет, слепой ли, зрячий ли, он будет переживать ощущения и приключения этой части себя, вечной и пытливой. Той части, что переселяется, набирается опыта, познает жизнь вещей. Таких, как колесо или качели. Еще одной мятущейся души, ищущей, что делать дальше.

Беспокойство в штанах

Он никогда не врал красивым женщинам. А эта определенно была очень красивой. Она стояла у него в дверях с нерешительностью человека, чувствующего, что вторгается в чужую жизнь, но знающего, что это необходимо, – как религиозные фанатики, распространители подписки или полиция. Встреча со всеми указанными категориями обычно приносит мало радости, но эта ошеломительная женщина вызывала восторг. С такой-то внешностью, часто ли доводилось ей просить о дозволении, разговаривать кротким, чуть ли не умоляющим тоном, чтобы получить что-нибудь? Да никогда. Все получалось само собой. Женщинам с таким лицом, как у нее, давали всё и всегда. Что же было у него такого, что он мог бы предложить ей? Его дом.

– Извините за беспокойство, но раньше я жила здесь. Я выросла в этом доме. Мы с братом катались по городу, просто вспоминая былые дни, и вот мне… Мы подумали: нельзя ли зайти и взглянуть, как тут теперь? Просто вспомнить.

Он устал и был раздражен. Дела на работе шли не так хорошо, как еще недавно, и по вечерам он возвращался домой совершенно выжатым и измочаленным. Ужинал он крекерами с сыром или супом из красно-белой жестянки – чем-нибудь, что не требует никаких усилий. Ему не хотелось напоминаний о хорошей пище. Его жена хорошо готовила, но теперь она ушла, и хорошая пища каждый раз напоминала ему о ней, отчего он становился мрачным и ворчливым. В этом доме они довольно счастливо прожили несколько лет, но он не стал для них чем-то особенным. Это было просто обычное промежуточное пристанище на жизненном подъеме или спуске. Ничем не примечательное место с подъездной дорожкой, где за годы перестояло несчетное число ничем не примечательных машин, пока в доме их владельцы мечтали о лучшем – лучшей машине, лучшем доме, лучшей жизни.

Он остался здесь после развода, потому что здесь было удобно, и одно из достоинств этого дома заключалось в том, что он не так уж напоминал ему о ней. Иногда, выдвинув ящик кухонного стола, он натыкался на купленный ею консервный нож или вечером замечал ее отсутствие в комнате, но в целом все здесь было неплохо, пока не найдется что-нибудь получше на остаток жизни.

Глядя на эту богиню на пороге, он раздраженно удивился: как можно иметь какие-то воспоминания о таком доме? Да и сам городишко тоже не представлял собой ничего особенного. Несколько магазинов, пушка на газоне на городской площади, железнодорожная станция, где каждое утро толпа людей, незаметных в любое другое время, штурмовала вагоны, чтобы уехать в какое-нибудь другое место, побольше и получше. А тут эта обалденная красотка спрашивает, нельзя ли ей с братом посмотреть на свое прошлое в этих унылых комнатах. При этой мысли он вздохнул, но понял.

И в этот миг между пониманием и приглашением войти он осознал кое-что не очень приятное: что он не в настроении воспринимать красоту. Ему не хотелось видеть эти тяжелые, волнистые, роскошные волосы, не хотелось беспокойства в штанах, стремления к этому соблазнительному созданию, стоящему перед ним. Красота в любой форме требует слишком большой отдачи. Томление, вожделение, восхищение – все это заставляет вас встрепенуться и сконцентрироваться, все они расходуют энергию и душевные силы, которых сейчас лучше бы не касаться. Ему не хотелось встрепенуться, определенно не хотелось истощать тот небольшой запас энергии, которого ему в эти дни и так едва хватало.

– Конечно заходите. Смотрите сколько угодно.

Она обернулась и позвала:

– Конор, пошли, все в порядке!

Из-за угла вышел на удивление молодой паренек с улыбочкой техасского политика на лице. Это была вкрадчивая улыбочка, фальшивая, как искусственная кожа. Она вызвала у хозяина дома неприятное чувство.

– Как поживаете? Меня зовут Конор Брайсон. Очень любезно с вашей стороны разрешить нам посмотреть.

Сколько лет могло быть этому пацану? Пятнадцать? Он говорил как дипломат, а выглядел не то как мошенник, не то как член какой-нибудь экзотической религиозной секты. Несмотря на красоту женщины, мужчина надеялся, что Конор и его сестра не слишком задержатся.

Это был его дом, но, когда они вошли, он не знал, как себя вести. Эта парочка не была похожа на воришек или любителей совать нос куда не следует, но не лучше ли пойти с ними, чтобы они не стянули чего-нибудь или не высмотрели чего неподобающего? И эта мысль вызвала в нем еще одно горькое осознание: в его доме не было ничего, достойного кражи. Равно как не было и никаких следов восхитительных тайн или тайных грешков, укрытых в ящике стола или под бельем в комоде, от которых он покраснел бы, попадись они на глаза посторонним. Они с женой занимались любовью в спальне и почти всегда ночью. В столах не было порнографических журналов или распутных игрушек, какие, смущаясь и краснея, покупают в секс-шопе, а потом тайно приносят домой, чтобы тайно наслаждаться ими из ночи в ночь. «Тайное» – это слово не входило тогда в его лексикон. У него не было ничего интересного. Хотим ли мы узнать такое о себе? Он не хотел, потому что ему в эти дни хватало неприятностей и без того, чтобы жизнь, надев тяжелые солдатские сапоги, пинала его в пах своими безобразными открытиями.