Читаем без скачивания Прощайте, мама и папа. Воспоминания - Кристофер Бакли

Отец Ратлер совершал богослужение, его преосвященство, как выяснилось, не участвовал в нем — помилуй Бог! — он ушел, чтобы не делить алтарь с порочным монсеньором. Его вызвали в Рим — вызвали в Рим, фраза с душком — в связи с предстоящим визитом папы. В любом случае монсеньора Кларка не было около алтаря, но где-то он был, потому что потом, на приеме, у меня была возможность его обнять. Около алтаря я насчитал двадцать священников. Наверное, это было коллективным словом — «благословением» священников? Это было — если без преувеличений — эффектное зрелище.

У Генри Киссинджера несколько раз сорвался голос, пока он говорил свое слово о старом друге.

— Он писал книги, — сказал Киссинджер, — как Моцарт писал свою музыку, по вдохновению, и ему никогда не требовалось ничего переделывать. Человек такой потрясающей разносторонности мог бы обескуражить любого в своем окружении. Мы оплакиваем его за его корректность даже с противниками, за его праздничность, за его обязательность и, что превыше всего, за то, как он наполнял нашу жизнь своим уникальным присутствием.

«Я последователь Эдмунда Берка, — говорил он, — и не верю ни в постоянные победы, ни в постоянные поражения». Однако он искренне и крепко верил в непреходящие ценности. «Мы должны делать то, что можем, — написал он мне, — бить молотом по стеклянному колпаку, который оберегает мечтателей от реальности. Идеальный сценарий состоит в том, чтобы бить ниоткуда, но с таким резонансом, чтобы в один прекрасный день он освободил скрытые импульсы тех людей, которые остаются мечтателями, но которые принесут в жизнь энергию и сохранят республику».

Потом он сказал о папиной вере: «Примерно десять лет назад Билл и я обсуждали взаимоотношения знаний и веры. Я высказал предположение, что требуется особый акт святой добродетели, чтобы сделать прыжок от интеллекта к религии. Короче говоря, Билл запротестовал. Он считал, что не нужно никаких необыкновенных прозрений. Мол, происходит интеллектуальное и духовное движение, пока однажды не раскрываются глаза, и за этим следует счастье. Билл утверждал, что видел такое у своих друзей. Но о себе не говорил.»

— Те из нас, кто состарились вместе с Биллом, — продолжил он, — понимают меня. Мы всегда будем помнить, как нас поддерживала его спокойная ясность, наивысшее достижение его долгих и очень личных поисков. Молодое поколение, особенно его сотрудники, которых он очень пестовал, было вдохновлено внутренним миром Билла, о котором он из-за своей застенчивости старался не говорить и который являл лишь собственным примером. Он в одиночестве ушел от нас, но все мы благодарим Провидение, которое позволило нам пройти часть пути вместе с благородным, спокойным и храбрым человеком, который был осенен Божьей благодатью.

Потом я поднялся на возвышение и сказал:

— Через две недели здесь будет служба, которую проведет папа Бенедикт. Мне сказали, что музыка на службе в память моего отца будет звучать на генеральной репетиции. Полагаю, ему бы это понравилось, хотя нет сомнений, что он предпочел бы другой поворот событий.

В тот день, когда отец ушел из «На линии огня» после тридцатитрехлетней гонки, «Найт-лайн» устроила шоу, чтобы отметить это событие. В конце Тед Коппел произнес: «Билл, у нас осталась одна минута. Будь добр, подведи итог своим тридцати трем годам на телевидении». На это отец ответил: «Нет». Перенимая эстафету, я не буду подводить итоги в своем пятиминутном выступлении.

Хосе Марти однажды произнес знаменитую фразу, он сказал, что мужчина должен сделать три вещи на протяжении своей жизни: написать книгу, посадить дерево и вырастить сына. Не знаю, посадил ли отец дерево. Целые леса — на беду Алла Гора — были вырублены ради него. Но он посадил великое множество семян, и большинство из них дают плоды, большинство здесь, среди нас. Великий урожай.

Нелегко сочинить эпитафию такому человеку. И я не поддался искушению, потому что Марк Твен сказал лучше меня: «Гомер мертв, Шекспир мертв, и я чувствую себя неважно».

Много лет назад отец дал интервью журналу «Плейбой». Его спросили, зачем он это сделал, и он не удержался, чтобы не сказать: «Чтобы пообщаться со своим шестнадцатилетним сыном». Под конец интервью его спросили, какую он хотел бы эпитафию себе, и он ответил: «Я знаю, что мой Спаситель жив». Только папа смог преобразить Книгу Иова в публикацию для Хью Хефнера.[64]

Наконец я остановился на нескольких строках, и я скажу эти строки в сумерках над его могилой в Шэроне, где он упокоится навсегда. Это стихотворные строки, словно бы хорошо ему известные, написанные специально для него:

К широкому небу лицом ввечеруПоложите меня, и я умру,Я радостно жил и легко умруИ вам завещаю одно —Написать на моей плите гробовой:Моряк из морей вернулся домой,Охотник с гор вернулся домой,Он там, куда шел давно.[65]

Глава 23

Постлюдия[66]

Я начал эту книгу со своего сиротства, так что, возможно, имеет смысл вернуться к этому в предпоследней главе. Я пишу это через полтора года после смерти мамы и через год с небольшим после того, как не стало папы. Немного пыли улеглось, немного еще витает в воздухе.

Каждый день я думаю о них, и не потому — замечу, — что все время работал над этой книгой. Ее написание (подозреваю) было задумано, чтобы облегчить катарсис; и теперь, когда я подхожу к концу, мне кажется, что я написал ее по причине куда более существенной: я хотел попросить прощения за то, что мало проводил времени с родителями, прежде чем позволил им уйти — мы сами позволяем им уйти. Поэтому не надо ничего придумывать, достаточно всего лишь черно-белого альбома, в котором не самые приятные воспоминания могут очиститься от горечи и спокойно, безболезненно улечься, словно осенние листья, на мягкой лесной земле. Во всяком случае, мне так хотелось бы.

Тем временем сиротство продолжается, укрепляется (как думал Леон) и так далее. Люди на удивление заботливы. «Как у вас дела?» — спрашивают они, делая сочувственное ударение на последнем слове, словно показывая, что они имеют в виду. Неожиданно — пока я писал — мне вспомнился отец, который много-много лет назад рассказывал мне о книге «Люди всегда будут добрыми» Уилфреда Шида. Я никогда не читал ее; но каким-то образом все так или иначе напоминает мне о папе и маме…

Это находит волнами, и наверняка мои собратья-сироты сами могут рассказать об этом. Какое-то время все прекрасно, вы живете своей жизнью, даже, возможно, испытываете нутряное чувство освобождения — никто не заставит меня рано ложиться спать или мне не надо застилать кровать — и вдруг — бум — ничего этого нет. Есть много симптомов (как говорят врачи). Иногда словно внутри образовывается черная дыра и затягивает в себя все твое естество; иногда появляется ощущение беспокойства, страха, словно ты отпустил мамину руку в толпе, и мама ушла, и вот ты якобы один, не совсем один, если быть точным, но чувствуешь, что один. Вчера по телевизору я смотрел, как детишки отдают должное своим мамам и папам, которые погибли в двух башнях одиннадцатого сентября, и этим детишкам четыре, пять, шесть лет от роду. Не могу представить их ощущение сиротства. По контрасту, мои рассуждения об этом, когда мне уже пятьдесят пять лет, кажутся слишком патетичными. Мама сказала бы: «Возьми себя в руки и прекрати ныть». Да, мама, я почти прекратил.