Читаем без скачивания Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

За спиной, судя по запахам, был ресторан. Там шла дуэль между барабаном и саксофоном. В наблюдении этого поединка почти над моей головой мелодично содрогались подвески елизаветинской люстры, напоминающей старую деву, которую нечистая сила занесла в апартаменты жестокого разврата.

Два старика за маленьким автоматическим шлагбаумом на раскладных табуретках курили в домашнюю пепельницу, попеременно протягивая и отдергивая руку, словно игрушечные дровосеки. Сбоку от них стояла куда-то, видимо, оживленно отправившаяся, но вдруг застывшая группа. Люди наклонились друг к другу и слегка дергали головами с недовыражением на лицах, как будто попали в мучительную паузу заиканья.

Я озирался, как посреди улья, пытаясь уловить его законы.

Враждебности со стороны обитателей не ощущалось, но это ведь кто знает? Одно неверное движение, и тысячи жал вопьются в тебя. Неизвестно, с чьей стороны обнаружится большая прыткость, чье жало окажется злее? Может быть, одного из этих мирных старичков или того малахольного скрипача по левому краю оркестра, который навис волжскими губами над молодым телом скрипки. Опыт с неандертальцем у меня уже был.

Подозрение было, конечно, ничем не подкреплено. Хотя как сказать. А оранжевый цвет по Куперу? Одно исчезновение Антипова чего стоило! С ним вообще была связана какая-то тайна. Сначала упреждающий некролог, потом изъятие из важной, видимо, картотеки, где он, так или иначе, но еще был живой. Почему-то я понял, что по их ритуалу это было чем-то вроде выстрела киллера.

Да, ритуалы… Больше всего, если честно, меня тревожили треугольные платочки в карманах. Если это и правда масонский знак, то никто ведь толком не объяснит, в чем его смысл. А сколько у них еще в запасе таких неизвестных мне примочек? В любое мгновенье можно проколоться. Недаром Пятигорский в качестве первого парадокса масонов назвал секретность без какой-либо секретности. Все это называется «театр для своих». Только я здесь был явно не свой.

Смущали лица, в них не было, как бы это сказать, подтекста. Не таинственности, которой окружают себя актеры, дипломаты, светские дамы, в которую играют дети, а того ощущения дополнительности и неопределенности, которые есть во всяком, даже ярко очерченном лице.

Готовые гримасы… Их можно было снимать на ночь, ими можно обмениваться, а в случае перемены политической погоды ничего не стоило обновить весь этот коллективный гардероб и стать, например, разъяренной толпой кредиторов. Короче, лица, от которых можно было ждать любой метаморфозы. Сейчас эти социальные тела выполняли план анонимной толерантности, но в моем воображении раздвоенные змеиные язычки уже высунулись изо ртов.

Не слишком все это было доказательно, однако ощущение ведь того и не требует. Беспокойство мое сказалось в том, что во второй раз, после того как покинул чудесным образом Зинину каморку, я вспомнил о дискете. Сделав вид, что поправляю одежду, провел рукой по нагрудному карману джинсовой куртки. Дискета была на месте.

Странный эффект производило еще то, что до меня здесь определенно никому не было дела, тем не менее я ловил на себе взыскующие и тоскливо-восторженные взгляды, как если бы я был Николсоном, спустившимся с голливудских небес в тапочках, чтобы покурить на скамейке. Взгляды эти тут же гасли и уходили в себя. Точно ветерок отгибал занавеску и приоткрывал сияющий фрагмент жизни, который был мне не по уму или в который меня не желали впускать.

Я стал вглядываться внимательней и постепенно выделил одну, именно что семейную особенность этих лиц. У каждого из них был какой-то свой, индивидуально говорящий тик. Что-то вроде «ах», «ох», «не пью», «почему бы и нет», «забудем, я так», «налево-налево», «только не это», «сами понимаете», «атас-атасьён», «вы думаете», «похоже на инфаркт», «была не была», «погорячее и с сахаром» и прочее. Но вся эта тикающая жизнь не имела продолжения, как будто это были только знаки переживаний, а не они сами. То есть попасть в тон было невозможно, поскольку тик исчезал так же мгновенно, как и возник, и человек, вздумавший ему откликнуться, рисковал попасть в глупейшее положение. Как бы вы посмотрели на того, кто ежесекундно улыбается или ужасается двадцать пятому кадру?

Наблюдение, может быть, и небессмысленное, только что же тут необычного? Мерцание в лицах, младенческие взгляды, рассеянье, непрочный уют толпы. Атмосфера придуманного для скучающей публики фестиваля, со специальными заданиями. Такие устраивают в домах отдыха или на офисных пикниках, на каких-нибудь конгрессах или в дни юбилея города.

Но я уже настроил взгляд на особенное, а поэтому тут же понял, что определение праздностью для этого сбора явно не проходит. Все эти люди были, несомненно, заняты делом, хотя каким именно, я бы не взялся сказать с ходу. Может быть, тусовка посвящена глобальным гуманитарным проблемам? В разговорах мелькали слова: консенсус, саммит, ротация, когнитивный тупик, упадок и эйфория. А между ними: бзик, недурна, пережарили, кипеж, полкуска, дефлорация, отполировать и прочие в том же роде. Но именно эта-то словесная болтанка была совершенно понятна на вкус. Чему удивляться? Даже если высокий спор идет не о дне, а например, о секундах наступления апокалипсиса, не могут же люди ради этого прекратить испытывать голод, желать выпить на халяву, получать удовольствие от сплетен, чувствовать тепло виртуальных сумм и строить в воображении половые эксцессы.

Смущали опять же платочки. То есть не сами платочки, флажками которых были отмечены костюмы всех присутствующих, а как бы мимолетная, но постоянная сосредоточенность обитателей на своих костюмах. Совершенно как отдыхающие где-нибудь на водах меньше всего думают о водных процедурах, но больше о наряде, в котором они выступят перед публикой. Или как каторжане Достоевского (вот уж совсем странная ассоциация) — делают над собой усилие, чтобы не вспоминать о прошедшем, но при этом стараются попасть в общий тон жизни острога. Автор так и говорит об этом народе, что он «в высшей степени формалист». Вот-вот, все здесь были помешаны на том, как наружно держать себя. Я невольно оглядел свой джинсовый затрапезный прикид и заправил под куртку выскочивший воротник рубашки.

А главное, понял я, именно из-за этого своего нарядного формализма никто из них ни за что мне не скажет, как можно этот праздник покинуть? То есть могу ли я отсюда, попросту говоря, уйти как свободный человек, имеющий право на свой ум и свою прихоть?

Что я не один такой, залетевший сюда по случаю, было понятно. Тот же Корольков хотя бы или мажор из трамвая. Но что-то подсказывало, что и они не ответят на мой простой вопрос, вот в чем дело. И спросить-то об этом было вроде как бестактно по отношению к невидимым хозяевам. Потому что они ведь и для тебя старались. Как ни кисли извиняющуюся рожу, а все равно выйдет: «Обрыдло мне ваше шампанское!».

И не в том даже беда, что обидишь, а отделается каждый своим индивидуальным тиком, и кусай свой нос. Тем более не на что и не на кого мне было пока обижаться. Просто захотелось испытать возможность свободы. И единственный путь, который был для этого, — обратно через кухню.

Я пробрался сквозь толпу и на цыпочках, неизвестно кого боясь разбудить, проник за китайскую ширму.

Меня встретил глухой уютный кабинет. Буквально никакого намека на дверь или хотя бы на проем, ведущий в кухню. Декоративные коврики на стенах, бронзовые бра и вокруг всего этого водопадом спускаются живые цветы. На столе стояло блюдо с загримированным фазаном. Фазан пах мадерой и шампиньонами и смотрел на меня кулинарным, почему-то злым глазом. Хвост после термической обработки птице вернули, и она чувствовала себя победительно. Но злой глаз и ветка сельдерея, зажатая в клюве, свидетельствовали все же о неполной внутренней гармонии.

— Встретились, — сказал я грубо и почему-то вслух.

Обслуга из Индии (человек пять или шесть), с поварскими наворотами на голове, тоже смотрела на меня. При этом они покачивали руками стол на колесах и сами покачивались. Мне даже показалось, что они шепотом напевают стиляжью песенку, слышанную мной в детстве:

Истанбул — Константинополь,Истанбул — Константинополь,Истанбул — Константинополь,Истанбул.

Не показалось. Точно. Солист, с усиками и бородкой, в белом тюрбане улыбнулся мне, дал знак коллегам оставить в покое стол и, раскачивая его уже в одиночестве, запел:

Порт залит синим туманомВкуса кофе и марихуаны,Веет бриз с привкусом риска,Горло жжет жажда и виски.

— Простите, — сказал я.

— Просим, просим, — зашептали индусы хором, продолжая при этом кивать головой и напевать.

— Извините. Это не для меня, — ответил я так решительно, как отец семейства кричит в приступе отчаянья: «Эта жизнь не для меня!»