Читаем без скачивания Братья Ждер - Михаил Садовяну

Тут стало ясно, как обманчиво спокойствие конюшего Симиона. Вскочив на ноги, он заходил по крыльцу из угла в угол, как зверь в клетке. Шпоры громко звенели.

— Послушай, Ионуц, — проговорил он, скрестив на груди руки, и остановился перед юношей. — В день, когда мы изловили ханского сынка, я решил, что ты стал взрослым. Я гордился тобой. А видать, зря. Только что ты чуть было не заколол татарина, да и на нас смотришь со злобой. Ты был готов биться головой о стену, а лоб-то у тебя еще не очень крепкий. Нет, тебе еще надо съесть пуд соли, прежде чем ты по праву займешь место в мужском совете. Ты еще не понимаешь, что настоящие мужчины не цыплята, высиженные под крылом наседки. Им неведомы слабость да слезы. Такому молодцу все покоряется, стоит ему топнуть ногой и сжать кулак. Спешится он у дома пригожей бабы, потом садится на коня и едет дальше, и глядишь — уже другой цветок у него за ухом. Не прикажешь ли, чтобы и мы с отцом Никодимом, глядя на тебя, завыли в голос, как старые волки, на удивление всем прохожим. Чтобы люди говорили: «Сразу видать, что это сынки тимишского конюшего Маноле Черного». Этого тебе захотелось? Сделать нас всех посмешищем?

Ионуц в отчаянии топнул ногой и закричал:

— Что ты, батяня Симион! Да когда я такое говорил?

Монах улыбнулся про себя.

— Что ж, — заметил Симион, — возможно, я ошибся, ты никогда такого не говорил и не думал. Но уж коли хочешь доказать, что это так, поди окуни голову в ведро с холодной водой. В Тимиш нельзя ехать с такими глазами, а то всех там перепугаешь.

Вечером братья сговорились открыть конюшихе Илисафте только малую часть случившегося. О своем решении они известили и Георге Ботезату. Полюбилась, дескать, Ионуцу дивчина, а теперь с той дивчиной приключилось неведомо что в дни татарского набега. По слухам, сыроядцы похитили ее. Однако нельзя полностью доверять словам перепуганного служителя, ведь он ничего не видел своими глазами. Пока разбойники творили свое дело, он сидел скорчившись в печном дымоходе и, только когда улеглась буря, вылез на свет божий и огляделся. Не было больше ни повозки, ни княгини, ни ее слуг. Не увидел он и местных жителей, которые могли бы рассказать, что случилось. Возможно, мать с дочкой укрылись где-нибудь. А если и попали в руки ногайцев, то немало бывает счастливых случаев, когда пленные спасаются. Иногда храбрые мужи настигают грабителей и отнимают у них рабов и награбленное добро, как случилось несколько дней тому назад с полчищами Мамак-хана, разорявшими Молдову. Поймал их неводом Штефан-водэ и отнял награбленное, а сверх того — отнял у них и жизнь. Ни одни поганый вор не вырвался из ловушки. Да и в Польше при другом набеге ногайцев случались такие дела. Двадцать два года тому назад орда Мурзы Которбая пришла набегом в Подолию. Погнались за ним шляхтичи со своей ратью и с подмогой от барского каштеляна, но татарва обороняла свою добычу. Тут ударили на них с другой стороны запорожские казаки и отняли у них награбленное добро. А подоляне спаслись. В другой раз литовцы вернули себе добычу и рабов, увезенных татарами.

Отец Никодим искусно перечислял эти случаи, стараясь облегчить страдания младшего Ждера и заронить в его душу искру надежды. В ту ночь Ионуц отдохнул в Нямецкой обители и на второй день вернулся в Тимиш с конюшим Симионом.

Лицо у него осунулось, щеки ввалились, но он, как всегда, улыбнулся боярыне Илисафте и, поцеловав ее руки, послушно погрузил нос в пучок чабреца, который она носила на груди. Затем облобызал руку конюшего и склонил голову под его благословение.

В Тимише несколько дней только и было разговору, что о славной победе господаря Штефана. Узнали тут и добрую весть об удаче второго конюшего и его меньшого брата. Первым поспешил похвастаться поимкой Эмина Сиди Мамака сам Кристя-казначей: ведь подвиг сей сразу же стал подвигом всех сыновей Маноле Черного. Люди так и толковали об этом событии: сыны конюшего Маноле Черного изловили ублюдка Мамак-хана. Как же было не гордиться?

— А вот другого понять никак невозможно, — удивлялась конюшиха Илисафта, — благодарность пресветлого князя Штефана свелась к тому, что он отдалил от себя младшего Ждера. Оно конечно, родителям радость, а то они оплакивали Ионуца, словно потеряли его навеки. Но разве так награждают самых лучших слуг за верность и старания? Да и с неким конюшим — как бишь его звать? — поступили не лучше: скитался с князем, служил ему верой и правдой, терпел голод и нужду, страдал от недугов и ран, а теперь на старости лет живет позабытый в Тимише. Вспомнят порой о нем, окажут милость, а потом опять обрекают на прозябание.

Маноле Черный улыбнулся.

— Я думаю, боярыня Илисафта, что негоже нам судить о государевых делах. Конюший, о коем ты помянула, премного доволен своей участью.

— Знаю, что доволен, да другие недовольны, — повернулась к нему конюшиха. — Объяснил бы лучше, отчего господарь отстранил от себя сына того самого конюшего?

— Он вернул его тебе, чтобы ты радовалась, глядя на него.

— Гляжу, да только радости мало, мой батюшка. Отдала я князю сына красивого, как цветок. А теперь только погляди, каким он вернул нам его. От княжеских милостей и ласки осунулось лицо нашего сына, глаза потускнели.

Тут вмешался Симион.

— Маманя, — мягко проговорил он, — спроси Ионуца, и ты узнаешь, что государь наш тут ни при чем.

— А кто же при чем?

— Пускай сам скажет.

— Батюшки мои! — воскликнула конюшиха, хлопнув в ладони и поднимая глаза к небу. — Уж не ядовитая ли гадина ужалила его в самое сердце?

Ионуц нахмурился, покачал головой.

— Нет, не ядовитая гадина, маманя.

— Не гадина? Так кто же она, сыночек? Открой сразу, где она, пойду, поклонюсь ей в пояс.

Второй конюший Симион повернулся, посмотрел на дорогу, что вела в долину Молдовы. В гору медленно поднималась зеленая колымага, запряженная вороными. Ионуц не сразу ответил на гневный вопрос боярыни Илисафты.

— Маманя, — сдержанно произнес он наконец, — ту, о ком ты говоришь, наверно, похитили и увезли за Днепр.

— Ахти мне! — воскликнула конюшиха, делая большие глаза. — Да когда же постигла тебя, сыночек, эта напасть? Ведь ты об этом и слыхом не слыхал! Стоило тебе вылететь из гнезда и сразу угодил в силки. Да кто же она? Узнать хотя бы, как ее величают. И какого она рода? Вряд ли высокого. И какими же хитростями она тебя опутала? Небось вдовица какая-нибудь, мастерица сети раскидывать. Коли окажется, что и в самом деле ногайцы увезли ее, закажу благодарственный молебен.

Ионуцу почти не удавалось вставить словечко, откликаясь на поток ее вопросов. Но из его коротких ответов конюшиха сумела узнать все, что ей нужно было: место происшествия, какого роду-племени девица и как ее звать.

— Раз она боярская дочь, так полагалось с нами ее познакомить. Привел бы ее к нам или мы бы поехали к ней. Узнали бы, какого она нрава, много ль за ней приданого. Да где уж там! Нынешние дети не любят и не чтут своих родителей.

— Что ж говорить, маманя, о том, чему не бывать? — горестно пробормотал Ионуц, ни на кого не глядя.

— Дитятко мое, — повернулась к нему конюшиха Илисафта, — коли мне на роду написано иметь такую сноху, так она вернется хоть от самого татарского хана. Не таись, все открой, тогда будем знать, что делать. Любые чары можно отвести, любое страдание заговорить. Теперь я в точности знаю, сыночек, что она привидится мне этой ночью с мечом в руке готовая поразить меня.

Судя по движениям рук конюшихи, по глазам, по испуганному лицу, сноха представлялась ей неимоверно рослой и безобразной. Меньшой только улыбнулся, растроганно вспоминая нежное стройное тело девушки в ту ночь, когда она упругой грудью прижалась к нему на мягком сене.

Маноле Ждер слушал разговор без особого волнения.

— Что же, — заметил он, — эту науку проходят все мужчины. Пусть господарев служитель поест и выспится, А с завтрашнего дня служить ему, как прежде, под рукой второго конюшего.

Заметив, что колымага, запряженная вороными, уже подъехала близко и что в ней сидит одна лишь пышно разодетая боярыня Кандакия, старик надел кушму и велел Симиону следовать за ним к загонам трехлеток. Они прошли по внутренним покои, а оттуда задами пробрались к сараям и к тропинке, ведшей в Верхний Тимиш. Ионуц тем временем ускользнул в свою каморку, где ждало его желанное одиночество. Боярыня Кандакия вышла, улыбаясь, из колымаги и принялась обнимать и целовать конюшиху Илисафту.

Конюшиха сразу догадалась, что невестке не терпится поскорее выведать все новости, и недовольно сжала губы. Нечего трезвонить повсюду о любовной страсти Ионуца да о похищенных княжнах. Кандакия тут же сделает из мухи слона. Ишь, бесстыдница, подрумянила щеки и надела золотые серьги в будний день. До того наловчилась верховодить своим казначеем, что он уж позволяет ей разъезжать одной в рыдване. А ведь казалось бы, сколько дел у нынешних хозяек! Хоть бы к одному приложила руки. Так нет же — подавай ей новости про похищенных девиц.