Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Тебя, благодетель, с таким нетерпением поджидают.

— Вот дела — и Савва Морозов в театралы ударился!

— Так не роняй марку. Вперед, на приступ!

— Женской прихоти!

Легко ему было с Костенькой Алексеевым, хоть он и сменил такую хорошую фамилию на какого‑то Станиславского.

Станиславы от поляков пошли. Не зря же самая никудышная награда — орден Станислава. В угоду покоренной, но заносчивой Варшаве был учрежден. Тоже мне Костенька Станиславский! В их роду таких и не бывало.

Но это внутреннее бурчание ничуть не мешало ему идти вперед за Костенькой Станиславским. Поспешно и благодушно, надо сказать.

Дамские голоса из‑за ширм, что ли, к благости взывали?

Глава 3. Купцы и паяцы

Семейство купцов Алексеевых числилось, по привычке, в первой московской пятерке, но позиции уже сдавало. Кто в военные подался, кто в театралы. Костя, сынок, на которого возлагались такие купеческие надежды, отпал, как ранневесенний, неожиданным морозцем прихваченный лист. А чего было ожидать?.. Не в родовых лавках, где ковалась деньга, время проводил — в прокисших шубами театрах, где нажитая отцами деньга тратилась. Не то чтобы загуливал — так, сквозь пальцы текло. Ведь что такое «театр»? Содом и Гоморра. Недалек был от истины детский дружок Саввушка, когда по нынешним летам бордельчиком все это называл. Одних девиц, прости господи, не сосчитать. А есть еще и мужики, которым поесть да попить — ой-ей-ей!..

С тринадцати лет по театрам стены отирает; еще раньше той полудетской поры и Саввушка Морозов с ним спознался — в Купеческом клубе на детских балах, где мамаши загодя им невест присматривали. Да просмотрели купчихи-раззявы! Саввушка какую‑то присучальщицу от двоюродного братца увел, Костенька в полухолостяках до сих пор мается. Мода такая пошла — на гражданских жен. Купцы и раньше на стороне тешились, но не столь же открыто.

Конечно, угомонился маленько Костенька. При молодой и раскрасивой присучальщице поначалу крепкой суровой ниткой присучиллся и Саввушка. Но ведь природа, природа! Хоть алексеевская, хоть и морозовская. Не все же в Орехове сидеть, тем более что главная контора еще предсмертным повелением отца была переведена в Москву, под бочок главной пайщице Марии Федоровны. Повод! Зинаидушка, которую свекровь иначе как Зиновеей и не называет, детками вроде бы обросла, дачи по всей округе поустроили, на Спиридоньевке боярские хоромы завели — есть где разгуляться. Один на даче или в ореховском дому — другая со всеми чадами в Москве; один в Москве — так другая или в Усадах, или под Звенигородом, в Покровском, со всем своим домашним и придворным окружением. Ну, встретятся, чтоб в очередной раз пузико надуть, а дальше? Купец-холостяк, фабрикант богатенький; дама свободная, тоже не бедненькая, на которую немало движимости и недвижимости записано.

Женское чутье? Вздыхала, конечно, спиридоньевская затворница, в отсутствие мужа слоняясь по боярским хоромам. Ой ли, только ли театрами муженек увлекается?

Однако если таким манером и вздыхала хозяйка роскошного дворца на Спиридоньевке, так она на этот разок ошибалась. Савва Тимофеевич действительно в театре пребывал — в «Эрмитаже». Костеньке подфартило из заштатного клуба в театрик перебраться, хоть и в плохенький; дружок Саввушка, отдыхая от ситцев, нанок и миткалей, от него не отставал. Не все же на счетах брякать. О, не те времена, не отцовские! Одет всегда на английский манер, с иголочки, да при тугом‑то портмоне! Как не посидеть в директорской ложе? Если можно, конечно, назвать ложей обшарпанный закуток, маленько прикрытый бархатцем.

Купцу да не заметить с первого взгляда: промотал отцовские денежки Костенька. Увлекается, слишком уж увлекается. Который раз потный лоб утирает; духотища в этом театрике, арендованном у ловкого на руку Корша. Но не только от полноты чувств потеет директор — о вентиляции здесь и не слыхивали. Какова аренда, таков и комфорт. Купцам Алексеевым пора бы это знать.

Но чадо Константинушка и родовую фамилию уже сменил, как в воду с крутояра богатого в гнилой омут бросился: Станиславский! Такой, мол, и есть, под польский, мол, орден, знайте — и не замайте!

Но ведь у Станиславского‑то, самого низшего российского ордена, все‑таки четыре степени. На какой он степени, купецкое чадо Константинушка? Судя по обшарпанным, гнилым стенам, на четвертой еще, самой зряшной. Без денег‑то, давно промотанных, какая честь?

Сидя рядом с ним в ложе, которую разве что со смешком можно назвать директорской, Савва Тимофеевич не за царя Федора Иоанновича переживал — этого великовозрастного сынка купецкого. Ах Костя, роду Алексеева! Тебе самое время о бабах думать, о той же пышнотелой Лилиной, которая за кулисами от тоски сохнет, а ты в утеху Москвину на собственных щеках слезы размазываешь! Непорядок, право, непорядок.

Но ведь и сам‑то Савва Тимофеевич в душе хитрил. Слезы он не мазал, нет, но думал о том же, о сути бабской, пускай и под другим именем… Скажем, Ольга. В укор Косте, немножко с циничным смешком: «О, Ольга, озолочу, ежели что!»

Маленький, щупленький Федор Иоаннович, согнутый под тяжестью мономаховых одежд, всякому купецкому разуму вопреки, восклицал:

— Боже, боже! За что меня поставил ты царем!

Да, не позавидуешь мужику. Ему бы в лавке торговать, да еще легкими Никольскими ситцами, а он парчу на хлипких плечах таскай! Чего ж, сейчас пол-Петербурга, да добрая треть Москвы с золотым шитьем на раменах. Где такой золоченой одежки набраться?

— Право, начну парчу выпускать! — захлопал Савва Тимофеевич в ладоши, под гримом распознав знакомое личико.

Царское дело, слава богу, к концу шло. Бабам царским ведь не вечно на грязных театральных досках в наигранной тоске метаться. Можно и в радости, да под шампанское-

Фу, из директорской ложи тоже с вожделением выберешься на улицу!

— Хор-рошо!

Костя же, наивный человек, принял все за чистую купеческую монету:

— Правда? Понравилось, Савва Тимофеевич? Ай да Москвин! Ай да Книпперок!

Не стоило обижать хозяина, да ведь и самого тянуло похвалить:

— Книпперок, говоришь? Тоже молодчина Олюшка. Немка, немка, а русский дух понимает.

— Ничего, молода еще, притрется. Но Москвин‑то, Москвин? Вылитый Федор Иоаннов ич!

— Не возражаю, чтоб ты по-купецки наградил этого Иоанныча, как то бишь?..

— Федора! Царя!

— Ну, так по-царски. Где ты его выкопал?

— От Корша увел. Вернее, это дело рук Владимира Ивановича. Не в пример мне, хваткий!

С Владимиром Ивановичем встретились, где и все встречаются: в «Славянском базаре». В обед начали знакомство, а расстались уже на следующее утро, на даче Костюшки Алексеева, к счастью, еще не промотанной. У Владимира Ивановича, то бишь Немировича, то бишь еще и Данченко, было то, чего не было у Костеньки: истинно хватка. Теперь уже их водой не разольешь. Куда там этой роскошной Лилиной. Борода у этого Немировича роскошнее ее женских кудрей. В самом деле, без него новоявленному Станиславскому хоть пропадай. На правах дружбы Савва Тимофеевич мог и посмеяться:

— Ожениться вам надо, право. Сейчас в Европе в моду входят голубые голубы, а мы что — не Европа?

— Европа. Она вас по-европейски и ждет, — вылез из низких дверей навстречу Владимир Иванович. — Просим, господа. Барышни, играючи, проголодались.

А Костенька знатен ростом — пригнуться пришлось в дверях. Ну, Савва Тимофеевич вслед за кряжистым содиректором в полный свой рост прошел.

— Ну-с? Где продолжим игрища?

Он крепко, и справа, и слева, обнимал всех театралов. Само собой, женщин понежнее. Одной даже шепнул:

— О, Ольга, однако же озолотить вас мало!

Они в предвкушении закуски шли по какому‑то грязному коридору, но театр еще бесновался. Вызывали артистов.

— Назад, назад! — подал директорскую команду, опомнившись, и главный хозяин всех этих замызганных коридоров.

Нечего делать, повернули обратно.

Крики неслись:

— Москвина!

— Вишневского!

После некоторой заминки и на закуску:

— Книппер!

Ага, и Олюшку не забыли! Почему бы и нет? Славная девочка, хотя надето на ней, по моде того дремучего времени, столько, что, поди, целый вечер распутывать надо.

Лилина?

Ну, если Лилину не вызывали, так сам же Костенька и виноват: плохо отрежиссировал девочку. Савва Тимофеевич даже и не помнил — была ли она на сцене? Уж больно накрашены да насурьмлены все.

— Константин Сергеевич, нельзя девочкам без душа за стол‑то?..

— Са-авва Тимофеевич! Вы смеетесь? Душ. Какой душ?

— Желательно горячий. Краску чтобы с артисточек смывать. Грешный человек, люблю чистеньких.

— Ах, Савва Тимофеевич, шутник! Пусть наши артисточки и без душа порезвятся вечерок. Этак до утра‑то! Да, пока без нас накрывайте, — кивнул он подскочившей Лилиной. — Я покажу Савве Тимофеевичу наши души. Идемте, идемте, господа нетерпеливые, успеем еще закусить, — и содиректора своего в компанию затянул.