Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Франц Осипович, всё в работе, всё в работе?

Она при этом начисто забывала, что и сама когда‑то работала, да еще в пыльных фабричных цехах. Упаси бог напомнить о том! Это мог сделать только такой втершийся в доверие остолоп, как Алешка по прозвищу Горький. Уж истинно не сладок! Ну, так ведь она остолопам и не подает руки, да и не выходит из своих апартаментов. Сейчас вот охотно вышла, несмотря на то, что у нее свои гости, во главе, конечно, с бароном Рейнботом. Но как же, как же, она дама, чувствительная к искусству. Пусть не зазнается барон. Потому и сгибается в легком поклоне далеко уже не легкий стан. Ничего не поделаешь, после третьих родов маленько отяжелела, да ведь как бы и четвертый не завелся. Ведь иногда — по большим праздникам! — муженек спускается в ее нижнюю спальню. Да и при гостях — сама душечка. Соответствующее и обращение:

— Саввушка?

— Да, Зинуля?

— Что приказать гостям, хозяюшко?

— А что придет на твой вкус, хозяюшка.

На посторонний взгляд — так истинно голубиное воркование. Но Франц Осипович как домашний архитектор угадывает, что им не терпится разбежаться по своим этажам. Тем более из хозяйкиной половины доносится зычный немецкий голосище:

— Зинаида Григорьевна, с кем это вы там любезничаете?

— С хозяином! — бросает Савва Тимофеевич и увлекает гостей вверх по лестнице.

Тут не до вежливости — он впереди. Иначе Костенька да Володенька будут нескончаемо расшаркиваться, а Шехтель топтаться обочь, не решаясь испортить радушие хозяйки.

Савва Тимофеевич уже на верхней площадке дожидается гостей:

— Чур, сбежали!

Он, конечно, замечает, что Зинаида, оборачиваясь, грозит второму этажу своим крепеньким фабричным пальчиком, а могла бы и кулаком. Дело понятное.

Но как бы там ни было они одни, и беседа у них отнюдь не простая.

Вышколенные слуги подали наверх, к камину, все, что нужно четверым мужикам. Некоторая игривость, вызванная появлением хозяйки, здесь быстро пропала. Не об устрицах же и стерляжьей ухе говорить.

— Всякий раз, как я бываю здесь, мне вспоминается Алупка, Воронцовский дворец.

Немирович, как главный хозяйственник, незаметно подталкивает немца к неизбежному разговору:

— Бывал и я там, с размахом строили.

— Деньги, деньги, — вспоминает Станиславский свое купеческое прошлое. — Но не каждому удается ввести окружающий мир внутрь житейских хором.

Он кивает на широкие, прямо в небеса распахнутые окна.

— Это моя профессия, господа артисты, — скромно парирует Шехтель. — Жилище человеческое должно вбирать в себя мир Божий. Но что такое театр?

Простой вопрос, который поставил в тупик и Немировича-Данченко, и Алексеева- Станиславского. Савва Тимофеевич с довольным видом улыбается. Это все равно, что спросить: что такое фабрика? Он вот уже пятнадцать лет без отца бьется над этим вопросом, а ответить не может. Пожалуй, дед — родоначальник, приснопамятный Савва Васильевич, и нашел бы по простоте душевной простой же и ответ, а он, Савва третьего поколения, всякий раз тревожно умолкает. Не так лии у господ артистов?

Прямо‑то не отвечая, Станиславский, все‑таки тоже купеческой крови, экивоками повел разговор:

— Я говорю: театр начинается с вешалки. Как встретят, так и настроят. Человек не должен замечать перехода с улицы в наш игривый, надуманный мир. Нет, не зрелищная парадность. Ошеломить наивного зрителя? Это и кабаре Омона умело. с голыми‑то девицами! Не ублажать, может, мысль будить? Мы на сцене, а зритель там, в зале. Надо ли отвлекать его внимание всякими финтифлюшками?

— Простота на сцене, простота и в зале, — хозяйственно подвел итог Немирович.

Хозяин, кажется, их понимал. На свой купеческий аршин мерил. Если в его фирменной лавке ситчик Никольский продается — все внимание этому ситчику. А если уж в другой лавке бархат огнистый — не засти огни ни ситцем, ни нанкой. У Омона гулящая мишура — им нужен благородный покров, да? Всего и без всего? Костюмов, драпри, самих кресел?

— Я вас понимаю, господа, — к своей истине шажком, скромно, но подбирается именитый архитектор. — Думаю все эти дни. и даже ночи, что делать, бессонница. Так вот она и вразумила: не выпячивай себя, архитектор! Дай волю артистам. Надеюсь, не будет никакой лепнины ни на потолке, ни на стенах? И уж упаси бог от позолоты и бархата! Красивые, чистые, деревянные кресла. Упадет сбыт бархата в лавках Саввы Тимофеевича, но ведь вы не в обиде, ваше степенство?

Немец, немец, а круги крутил не хуже купца-владимирца. Савва Тимофеевич улыбнулся:

— Убыток спишем на купцов Алексеевых!

Нынешний Алексеев не любил, когда слишком‑то часто упоминали и трясли его родословное древо. Он нервно усы поглаживал. Шехтель этого не замечал.

— Простота? Она же и красота? Да, повторю: кресла под мореный дуб. Везде благородное дерево. Даже в фойе, господа. Не от скупости — от полноты душевной. Давно заметил: чем больше мишуры — тем глуше душа. А вы ведь пробудить ее стремитесь?

Немец превзошел не только москвича, но и словоблудливого владимирца. Поэтому резко и сменил тему:

— Вас сцена, конечно, интересует?

Смущенно кивали господа артисты, восхищенно смолил очередную папиросу купец- театрал. Как же без сцены!

— Сцену я заставлю крутиться по вашему желанию. Но предупреждаю: в машинном хозяйстве не обойтись без заграничных заказов. Деньги немалые. Савва Тимофеевич — он умеет считать?

— Уж посчитал. С божьей помощью, осилим. Машины привезем из Германии. — от огарка прикурил другую папиросу. — А машинистов найдем у себя. Те же мои, ореховские. В той же Германии да в Англии и стажировались. Почему бы от ткацкого дела к делу театральному не приобщиться?

— Да-а, Савва Тимофеевич, купеческая душа. — не скрыл восхищения и бывший купец Станиславский. — Но мы чего‑то молчим о самом проекте? Не запамятовали?

Нет, не запамятовал Савва Морозов. Просто трудно ему было начинать денежные разборки. Что при строительстве этого особняка на Спиридоньевке, что при дачной постройке в Покровском, говорил: Франц Осипович, я вам полностью доверяю, деньгами сорить не будете, но и скупость ни к чему, делайте, как вам сердце подскажет. Но то — из своего кошеля, и на свой единый вкус. Здесь же — двое, а теперь уже и трое, директоров, три пары глаз. И три кошеля, хотя шире‑то ему, Савве Морозову, придется расхлебенивать. Алексеев родовые купеческие капиталы прожил, а Немирович особых и не имел. Тем более уж артисты! Общество на паях — какой может быть пай у той же Оленьки Книппер?

Видно, краска собственной укоризны залила лицо. Шехтель даже встревожился:

— Что с вами, Савва Тимофеевич? Я что‑нибудь не так сказал?

— Так, все так, любезнейший Франц Осипович. — как с головой бросился в холодный омут. — Однако же мы хотели бы знать все по денежной части. А чтобы вас не обидеть недоговорками — назовите для начала цену самого проекта. Да, Франц Осипович, давайте дело делать.

Шехтель, видно, знал, что к этому разговор подойдет. Он и решил поскорее его закончить:

— Ага, что касается проекта. Я сочту за честь выполнить его безвозмездно. На этом и порешим, господа.

Савва Тимофеевич ликующе захлопал в ладоши:

— Так нас, Франц Осипович! Туды нас растуды! Хоть фамилия у вас немецкая, а душа‑то русская. Что после такого красивого жеста следует?

— Душу встряхнуть!

— К цыганам, господа!

Двое директоров в этот миг и сами были похожи на цыган. А уж Савва‑то Морозов!

Даже Шехтель сбросил с лица маску немецкой педантичности:

К цыганам так к цыганам.

Мало кто догадывался, что всю жизнь ему хотелось быть русским более, чем сами русские.

Глава 4. Паяцы и маляры

Шехтель уже давно разработал детальный план перестройки дома Лианозова и теперь сам поторапливал:

— Когда же Омон уберется со своим публичным кабаре?

Где было понять респектабельному немцу, что как нарочно кабаре стало давать невиданный ранее доход? Какое дело Омону до какого‑то театра, в котором и голых баб- то не будет? Он явно тянул волынку, поскольку не купцом же был, чтобы держать свое слово. Барышником, уж истинным барыгой.

Но плохо он знал купца Морозова, как ни противно, а проговорился барону Рейнботу:

— Анатолий Анатольевич, скучает Зинаида Григорьевна.

— Как? По ком? — осанисто вздернул плечи генерал свиты его императорского величества.

— По театру, Анатолий Анатольевич.

— И только‑то?

— И только. Никак не можем выгнать проклятого Омона из Камергерского переулка. Хоть ты к губернатору иди!

— А что? Как раз завтра бал у губернатора. Надеюсь, и Зинаида Григорьевна поедет?

— Об этом вы у нее спросите! — как всегда, не слишком‑то вежливо отрезал Морозов.