Читаем без скачивания Одна кровь на двоих - Татьяна Алюшина

— Какой?

   Его отпустило, еще не до конца, но жить он уже мог.

   Машка их спасла. Его спасла. И он спросил, улыбаясь, действительно ведь интересно — какой он был в ее тогдашнем видении!

   — Ну, такой... — Она развела в стороны руки с бутербродом и бутылкой, подвигала плечами и головой, подбирая определение и подчеркивая превосходную степень, какую не выразить словами.

   Она была живая, настоящая, без обмана, его Машка!

  — Взрослый, кра-а-асивый, «бывалый» мужчина!

  — И почему сразу не призналась, что узнала? — пожурил Дмитрий Федорович.

   Она положила бутерброд на тарелку, сделала глоток из бутылки и протянула ее Диме:

   — Будешь?

   Он сделал два шага к ней, но, сохранив дистанцию, взял бутылку и выпил, не глоток — хорошо так выпил, запрокинув голову, — ему надо было!

— Так почему?

  — И как ты себе это представляешь? Ты вон какой стал:.. Олигарх?

— Нет, не олигарх.

  — Не знаю, не знаю, но похож сильно! Неужели не владелец «заводов, машин, пароходов» и нефтяных морей к ним?

  — Пароходов, еще кое-чего, а завод в проекте.

  — Ну во-о-от! — кивнула она. — От тебя властью, деньжищами, недоступностью в радиусе нескольких километров холодит, к тому же меня ты категорически не узнал! И тут такая Маша из прошлого: «Здравствуй, Дима!» — и скок на шею, обниматься! Мы ваши родственники из Задрипинска! — дурным голосом завела Машка. — Та тети Клавиной сестры племянныки, чё, не помните, что ль? Та вы ж до нас приезжали у детстви вашем, мальчонком? Ой, как вы богато живете... А это шо у вас? Телевизо-о-ор! Такой здоровэнный! Та нэ, вы не беспокойтыся, мы ось туточки, у энтой комнате расположимся!

  — Машка, ну что за ерунда! — усмехнулся Дима.

   Рассмеяться легко и свободно он не смог — никуда не делось то, что наворотил, и приговор, самому себе вынесенный, перекрывал возможность легкости, открытой искренности между ними.

   Маша почувствовала, прочитала в его прищуренных глазах постановление суда с последующей отсидкой в местах заключения.

   Нет! Так не будет! Она не допустит, чтобы так было!

   И Маша ринулась спасать их обоих единственным возможным способом — вытащить все наружу!

   — Ну, ты же не стал радостно обниматься: «Машка, привет!» — чтобы я всякую ерунду не думала.

  — Да я бы пообнимался, с радостью, но ты вполне прямолинейно показала, что знать меня не знаешь и не желаешь.

  — И ты поэтому так разозлился и решил меня наказать? — осторожно начала спасательную операцию Машка.

  — Наказать?! — рвануло из него самообвинение и остатки зловонной черной жижи. — Да я тебя чуть не изнасиловал!! — проорал он приговор себе.

  — Да что за чушь, Дима! — заорала в ответ Маша, отметая все дурацкие приговоры суда. — Если бы ты действительно хотел меня изнасиловать, то тебя никто и ничто не остановило бы! Но ты никогда в жизни не сделал бы этого, сам прекрасно знаешь! Тебе захотелось меня отшлепать! Как тогда, когда я сиганула с камня, а ты на меня орал! Сначала спас, а потом орал! А тут выяснилось, что спасти не успел и наорать не мог! Вот ты и разозлился! Сначала на то, что я тебя не узнала, а еще больше разозлился, когда Юрика увидел! На меня и на себя, за то, что на лету не подхватил, когда я этого урода в свою жизнь пустила!

   Он смотрел на нее в упор, чувствуя, как освобождается от всей мути душа, поражаясь, как точно она все поняла, все то, что он сам не осмыслил до конца, позволив черноте руководить его разумом.

   И шагнул к ней, пылающей эмоциями, праведным гневом, еще не все сказавшей...

   Прижал, рывком ухватив в кулак гриву ее волос.

   И поцеловал. Сильно. По-настоящему. До дна!

   Этого поцелуя Мария Владимировна Ковальская, тридцатичетырехлетняя профессорша, ждала всю жизнь!

   Настоящего поцелуя Дмитрия Победного!

   Она обвила его руками и ногами, он подхватил ее, поднял со стола и, уложив в широкую ладонь ее затылок, целовал, целовал...

   Первый раз в своей мужской жизни так целовал женщину — всем нутром, сердцем, кровью — честно, открыто, до конца!

   И только когда не осталось сил и нечем — ну совсем нечем — стало дышать и барабанило сердце, требуя идти вперед, — оторвался!

   Маша запрокинула голову в его ладони, закрыв глаза. Он смотрел, тяжело дышал, сердце ухало призывным набатом. Она открыла ослепшие ошарашенные глаза, посмотрела в золотистый прищур и, чуть не плача над осознанием далекой потери, прошептала:

  — Если бы ты так поцеловал меня в мои шестнадцать лет, я убила бы твою Марину, но недала тебе жениться!

  — Если бы я тебя поцеловал тогда, — погружаясь в близкое серебряное море, ответил он громко, не шепотом, — я бы не женился даже под конвоем! Поэтому и не поцеловал!

   — Дима! Дима! — смотрела на него глазами, наполняющимися слезами непереносимой радости, Маша.

   Он притянул ее голову, медленно, не отрываясь от топленого серебра в росе, и снова поцеловал!

   Осип Игнатьевич, начальник службы безопасности господина Победного, с засекреченными до конца его жизни и на многие годы после его кончины фактами биографии, обладатель множества знаний, навыков, умений, подробно о которых знала всего пара-тройка человек в этой стране, да и во всем мире, победно потряс над головой руками, сжав кулаки. И, удаляясь от кухни, запел, не произнося ни звука, — губами, мимикой лица, крутя головой в такт песне:

   —I love you, baby!! Парапа-па-па-па! I love you, baby, парапа-па-па-па!

   Он пританцовывал, выделывая лихие коленца.

   — 11оуе уои, ЬаЬу, парапа-па-па-па! — крутил бедрами Осип Игнатьевич, весь отдавшись музыке и танцу, празднуя Машину победу. И Димину победу тоже!

   Наконец он остановился, поправил сдвинувшуюся во время танца кобуру под мышкой и деловой, стремительной походкой пошел выполнять непосредственные обязанности — охранять покой Дмитрия Победного: надо разогнать всех подальше, по углам, чтобы не мешали ребяткам!

   А Диме с Машей помешать сейчас могло, пожалуй, только обрушение дома, и то большой вопрос!

   Они ничего не видели и не слышали вокруг, кроме друг друга.

   Потому что невозможно — ну невозможно же! — быть порознь, хоть на полмиллиметра, хотелось скорее, скорее прорасти, перемешаться кровью, кожей, жизнью...

   В нем клокотало раскалившейся лавой, ут-робно рычало желание, разрывая все преграды в клочья, рвалось к ней, стремилось добраться до сердца, разума, затопить собою!

   Только с ней! Только с его Машкой! Только так!

   Они ничего не соображали, стаскивая одежду друг с друга, подвывая от нетерпения — убрать, прижаться телом к телу, кожей к коже, поделиться одной температурой на двоих, вдохнуть, втянуть в себя отравляющий навсегда запах — его, ее! И не до поиска каких бы то ни было удобных, изысканных и правильных горизонталей им было! Да и не могло это иметь значения! И не до слов пустых — они говорили, кричали по-другому и слышали сейчас по-другому!