Читаем без скачивания Мурманский сундук - Юрий Любопытнов

Фирмы Мозера часы,

Два атласных одеяла

И спортивные трусы.

Песня взбодрила его, и мрачные мысли покинули голову.

Выехав на берег озера, он увидел высокого старика, неспешно прогуливающегося взад и вперёд по дощатому настилу. Он, видимо, ждал катер, чтобы отправиться на прогулку. Белоснежный красавец с красной полосой выше ватерлинии приближался к пристани, идя на небольшой скорости из недальнего заливчика. Зашитый знал, что старик — отец патрона, гостивший уже неделю в загородной резиденции внука.

Стысь сидел на лужайке возле дома за белым пластмассовым столом, на такого же цвета стульчике с вычурной спинкой, положив ноги в сверкающих ботинках на другой стул. На столе перед ним стоял высокий бокал до половины налитый апельсиновым соком из вместительной бутылки с яркой этикеткой. Круглое лицо Алекса лоснилось от обильного жирного пота. В зубах дымилась дорогая сигара. Это с точностью фотоаппарата отметил Зашитый, подходя по зелёной, скошенной Петрухой траве, к Стысю. Стысь обратил на него внимание, когда он только въехал в ворота, а сейчас делал вид, что не замечает его, глядя в противоположную сторону.

Зашитый подошёл и кашлянул. Стысь медленно повернулся к нему.

— Что такой взъерошенный? — спросил он, снимая ноги со стула, но не приглашая Зашитого присесть.

Из-под кепки на виски Зашитого сбегали крупные капли пота. Не спрашивая разрешения, он присел на освободившийся стул, снял «камилавку» и вытер матерчатой изнанкой мокрое лицо.

— Фотографа прищучили, — сказал он, внимательно глядя в лицо шефа и ожидая реакции на свои слова.

Но Стысь не проявил признаков беспокойства. Он только переспросил:

— Что значит «прищучили»? — давая понять, что не знает значения произнесённых собеседником слов.

Отчасти это было так: Стысь любил просторечные и жаргонные слова, но всегда был недоволен, когда не понимал их и требовал, чтобы говорили в его присутствии проще и понятнее. Его воспитывала старая интеллигентная семья, рос он под присмотром дедушки и бабушки, которые научили его изъясняться на литературном языке, но не дали ему возможности изучить живой великорусский язык, потому что были давно оторваны от России.

— Так что значит «прищучили»? Сколько раз прошу, чтобы изъяснялись проще и понятней.

— Влип он.

Стысь сделал такое лицо, словно его ударили палкой по голове.

— Что, шеф, никак не врубишься? — спросил с издёвкой Зашитый, полагая, что непомерные возлияния спиртного повлияли на умственную деятельность начальника. — Словили, поймали, как тебе проще объяснить?

Теперь Стысь понял.

— Когда?

— Сегодня.

— Откуда знаешь?

— Он не пришёл на условленное место, где мы продукты ему оставляем. Волдырь хотел по рации связаться, но потом котелок у него сработал и он не стал этого делать, а пошёл по-тихому в деревню. Пришёл, а тот связанный пытается распутаться от верёвок. Сопло закрыто, чтоб не орал.

— Какое сопло?

— Ну кляп во рту.

— Кто же его связал?

— Художник со своей кодлой. Видать, раскусили Фотографа.

— А где этот… художник?

— А нету их никого. Смотались. Старик говорит, что слыхал, как машина урчала после обеда, уезжая из деревни… Шеф, пора брать эту деревенскую шоблу. Я давно говорил, что икона у этого художника. Что бы им сматываться, если бы у них не было иконы. А теперь ищи свищи ветра в поле. Но по горячим следам мы их возьмём.

— Зачем? — лицо Стыся было спокойным, даже глуповатым. Толстые щёки краснели, словно августовские яблоки.

— И ты говоришь зачем? Кто в этом заинтересован больше всех, как не ты. Прижмём их, расколются и скажут, где икона, которую вы ищете. Приказывай, шеф! Я возьму всех за милую душу, даже пискнуть не успеют.

Стысь знал, почему Зашитый так жаждет взять художника, а вместе с ним найти икону. За её обладание Полом была обещана награда — десять тысяч долларов, а потом увеличена ни много. ни мало в два раза.

Он сразу не ответил на предложение Зашитого, который рвался в бой. Отпив холодного апельсинового сока, облизал толстые губы и сунул в рот сигару.

— Доставь мне сюда Фотографа, — после недолгого молчания сказал он.

— Как изволишь, шеф, — обидевшись на Стыся, но не выразив этого явно, ответил Зашитый и достал из кармана рацию. Нажал кнопку, в трубке пискнуло, раздались потрескивания, потом прозвучал грубый голос:

— Ноль семь на связи.

— Это ты, ноль семь? — переспросил Зашитый, отстранив трубку от уха — голос больно отдавался в ушах.

— Я, я.

— Что за ноль семь? — спросил Стысь, вскидывая глаза на Зашитого.

— Это позывные Волдыря. Его у нас ноль семь прозвали.

— В честь Джеймса Бонда? Только у того ещё ноль был…

— Этого шпиона что ли? — скривив губы, переспросил Зашитый. — Ну прямо. Много чести. Волдырь завсегда сухарь употребляет, за раз семьсот грамм единым махом осушает, вот и прозвали.

— Кто же это сухарь пьёт? Его грызть надо.

Зашитый не ответил. В трубке раздались отборные ругательства:

— Алло, алло, кто там вклинился, чёрт твоя бабушка, — орал 07. Несколько секунд стоял такой треск, что Зашитый сморщился и отстранил трубку от уха. Сам думал: «Вот этот швейцар, вроде говорит по-русски, а ни бум-бум в языке. Не знает, что сухарём зовут сухое вино. Пьёт мадеру и херес, а что такое сухарь не знает».

— Волдырь, это ты? — спросил Зашитый, когда треск прекратился..

— Да я, в печёнку курицу. Это ты, Зашитый?

— Я. Чего орёшь? Ты где, в деревне?

— В деревне. У Фотографа.

— А этих нет?

— Этих? — Несколько секунд Волдырь размышлял, потом, сообразив, обрадованно, что понял, закричал: — Нету. Их след простыл. Мы гараж взломали, там один «Запорожец» гнилой стоит. Второй машины нет. Они на ней уехали.

— В доме были?

— Были. Пусто.

— Что думаешь делать?

— Машину сожгли. Дом поджигать?

— Чего поджигать? Вы что — очумели!? — взревел Стысь, вскакивая и выхватывая рацию у Зашитого: — Эй ты, чёрт лохматый, — закричал он, — никаких поджогов, понял? — Стысь хорошо знал Волдыря, знал, что тот косит под богемного художника, поэтому назвал его лохматым.

Волдырь оторопел от чужого грозного голоса и молчал. А Стысь кричал, крепко зажав трубку:

— Никакой самодеятельности! Всё оставить, как есть. Привезите мне Фотографа, ублюдки! Без моей команды ничего не делать. Понял?

— Понял, начальник, — упавшим голосом ответил 07.

Стысь сунул рацию Зашитому.

— Самодеятельность развели. Тебе ж сказано — всё тихо, дед ещё не уехал. Понял? Дед всем здесь командует. Понял? У него деньги и всё. Понял?

— Как не понять. — Зашитый отвернулся и сморщил лицо в гримасе, как от зубной боли.

Стысь сел на стул и уже спокойно сказал:

— Что за людей ты нанял. Платим хорошие деньги, но и спрашиваем, как положено.

— А ты хотел херувимов нанять? — недовольно проворчал Зашитый.

— Как ты разговариваешь! — взвинтился Стысь. — Кто здесь командует?

— Ты, шеф.

— Вот именно, я. Одни зуботычины от Пола получаю за вас…

Он не договорил и повернул голову в сторону дома. Зашитый проследил за его взглядом. К ступенькам парадного подъезда особняка подходила молодая женщина в белой тенниске, в серо-коричневых шортах, с ракеткой в руке. Она чуть прихрамывала. За ней ковылял Петруха с белой кожаной сумкой, в которой были принадлежности для игры в теннис. Она обратила внимание на Стыся с собеседником, посмотрела на небо, с затекающей на горизонт лиловой облачностью и хотела войти в дом, но услышала громкий голос Алекса:

— Ольга!

Женщина остановилась. Стысь, чуть не опрокинув стул, на котором сидел, сорвался с места и трусцой, насколько позволял ему вес, засеменил к парадным дверям.

Они о чём-то поговорили с минуту. Рядом стоял Петруха, раздирая большой рот в немой улыбке.

Стысь вернулся, проводил женщину тёплым взглядом и затаённо вздохнул. Этот незаметный вздох, движение кадыка — Стысь проглотил слюну — не мог не заметить наблюдательный Зашитый.

— Твоя мамзель? — панибратски спросил он.

— Мамзель? — задумчиво переспросил Стысь. Он ещё не отошёл от своих мыслей. — А‑а. Как ты о женщине выражаешься, кухаркин сын! — А потом грустно заметил: — Могла быть…

— Эта мисс из богатой семьи и к тому же другого невеста, — пропел Зашитый слова известной в его кругах старой песни. — Приходится сеанс ловить?

А Стысь в это время уже думал о другом. Общаясь с воровским отребьем, он стал замечать, что перенимает их привычки, ухватки, обороты речи, грубость, с которой они общаются между собой и окружающими. Сначала это ему нравилось: жить в России и осваивать её натуру. Но потом он понял, что Зашитый это не Россия, которую он хотя и не считал своей родиной, но относился к ней, как к чему-то близкому, откуда вышли его предки и где он сам постигал азы журналистского дела. Со временем это грубое выпячивание в речи ему стало надоедать, и он стал охлаждать Зашитого, с которым больше всего общался, чтобы он выражался на русском языке, хотя сам любил иногда хвастануть ярким словом или фразой в обществе, в котором хотел показать себя этаким леваком в вопросах жизни.