Читаем без скачивания Смута - Владислав Бахревский

Знахарку из самых сильных привез на польский двор ухарь ямщик. Ямщика повели в людскую, а оттуда Барбара доставила его в покои царицы. Уговор с ним у Барбары был строгий: госпожа за стол пригласит – пей и ешь, в постель положит – ублажай, но маски с лица госпожи не снимать, ни о чем не спрашивать, недовольства не выказывать.

Знахарку Барбара сама приняла. А «ямщиком» был чернобровый стрелец. Как увидел он алые губки под бархатной черной маской, да кожу белую, да волосы волной – так обо всем и догадался. Юная дева, однако, помертвела перед ним, и, даже не поглядев на стол, на яства и вина, взял он красавицу на руки, отнес в постель, а что дальше делать, усомнился. Тихо царственная лежит, как неживая. Уйти, не уйти? Да ведь не для того зван. Посомневался, посомневался, а из-под маски глаза так и тянутся к нему, так и молят…

Пожалел стрелец таинственную просительницу, как мог, пожалел. И так его дева целовала, так его гладила, что и не ушел бы он от нее, но стукнули в дверь.

Стрелец – человек военный, мигом собрался, на постель не оглядываясь, оберегая полюбовницу свою потаенную от своего нечаянного нескромного взгляда. А она сама из постели выпрыгнула, как есть ни в чем! Налила вина пресладчайшего в серебряные чары. Одну чару поднесла, другую сама пригубила. Он-то не стал уж церемониться, до дна хватил. И она ту чару за пояс ему положила. Тут еще раз стукнули. Махнула ему полюбовница белой ручкой, и пошел он за дверь, а там его в людскую, в тулуп, во двор. Сани уж запряжены, знахарка в санях пресердитая. – Где тебя носит, мужик? Заспался, что ли?

– Да заспался.

– Ну так поехали!

– А чего стоять? Поехали.

Отворились перед санями ворота и затворились.

А Марина Юрьевна весь вечер песенки пела… Тут пожаловал к ней сандомирский воевода, загадочный, как сфинкс.

– Шубу надень, доченька! Хочу тебе кое-что показать на дворе.

Марина Юрьевна встревожилась, глянула на Барбару, но та – сама безмятежность.

Вышли на задний двор. Комнатный слуга воеводы, размотав холстину, поставил перед паном Мнишком снегоступы! Пан Мнишек надел их и пошел по снегу, по сугробам, нисколько не проваливаясь.

– Поняла? – спросил пан Мнишек, сверкая глазами.

– Нет, батюшка.

– О женский ум! – Отец возвел глаза к небу. – Добудем снегоступы для каждого из нас и можем уйти в леса.

– В леса?! – удивилась Марина Юрьевна.

– В леса, в поля! В Речь Посполитую!

Марина Юрьевна согласно кивнула головкой, и поспешила к себе, и хохотала в покоях своих, да так, что и строгая Барбара Казановская рассмеялась.

10 марта 1608 года в Ярославль привезли казака Ивана Исаевича Болотникова.

Марина Юрьевна посылала Барбару смотреть казака, и Барбара рассказывала о нем с подробностями:

– Человек он статный и очень большой. В плечах широк непомерно, лицом груб, взглядом хмур. Один из русских спросил его: «Говорят, ты своего повара повесил на тульской стене. Пошто такая лютость?» – «Потому и повесил, что хотел отравить меня», – ответил любопытному Болотников. «А отчего ты ходишь без цепей, как свободный человек, как любой из нас?» – спросили казака. Болотников вскипел и закричал на толпу: «Я сам вас скоро буду заковывать и обшивать медвежьими шкурами!» У него не было ни сабли, ни палки, но он так страшно сказал это, что люди поспешили разойтись, чтоб он их не запомнил.

Болотникова везли в ссылку в Каргополь, самое надежное место в России, – вотчины князя Скопина-Шуйского.

Через день, как проследовал в ссылку Болотников, сандомирский воевода устроил в доме большой пир, на который пригласил обоих приставов, смотревших за поляками. Приставы были куплены с потрохами, угодничали. Один из них сказал пану Мнишку:

– Близится время вашей радости.

Другого спросили о верблюдах, вдруг появившихся в Ярославле:

– Откуда на Севере верблюды? Куда их ведут?

– Верблюды из Сибирского царства, – отвечал пристав. – А отведут все туда же, в Москву. Хотят напускать на вашу конницу, когда царь Дмитрий придет, чтоб кони пугались.

Не ради приставов устраивал пир великомудрый сандомирский воевода. Польский двор был охвачен волнением и тревогой. Ходили слухи: князь Борятинский получил из Москвы приказ взять у пана Мнишка семьдесят человек и отправить в Вологду. Видимо, четыре сотни опытных воинов, жившие в Ярославле одним домом, тревожили царя Шуйского.

Все, что было хмельного в доме, перелилось в глотки гостей – приставов, детей боярских, стрельцов. За ночь прокис и пропах блевотиной самый чистый дом в Ярославле, как считали поляки. Бахус помог ясновельможному пану Мнишку отправить на двух санях в крестьянском платье восьмерых шляхтичей. Убыли из Ярославля по Ростовской дороге. Все восемь безупречно отважные, был среди них особо доверенный человек царицы Ян Бельчинский. Марина Юрьевна наказала ему разыскать мужа и удостовериться: он или не он. И, если он, Бельчинскому велено было сказать государю: «В Ярославле государыню Марину Юрьевну жалеют и любят. Пусть поспешит в Ярославль. На Москву идти надо с Севера. Сила Москвы в ее Севере. Отнять Север – все равно что срезать розу с ветки».

В эти же мартовские дни из-под Орла посылал своего человека к королю Сигизмунду их царское величество Дмитрий Иоаннович. В посланники был избран Арнульф Калиский, родом иудей. Арнульф пришел с отрядом Ивана Мартыновича Заруцкого, который взял его к себе за искусство приготовлять блюда, которые подают в Вавеле. Хвастая поваром, Заруцкий пригласил Дмитрия Иоанновича на гуся, сваренного в сладком вине, с шафраном, с восточными специями.

Гуся вынес сам Арнульф. Тут они посмотрели друг другу в глаза, царь и повар. Два сияния, как две молнии, скрестились и родили свет, который идет из глубины веков и уходит в века. Зазвенели в их душах струны Давидовой Псалтыри, и, словно колонны, подпирающие небо, поднялись, сверкая очами, Авраам, Иов, Иосиф, Моисей, Иисус Навин, Давид и Соломон! Не слова приводят человека к человеку, но глаза. Уже через неделю после сладкого гуся отправился Арнульф Калиский в Краков, имея «полное полномочие для переговоров во всех делах с Речью Посполитой, в военных и в коммерческих». Лжедмитрий обещал Сигизмунду пятьсот тысяч золотых ежегодно!.. И Сигизмунд Арнульфа принял, выслушал. Ответа, однако, не последовало, а был отдан приказ задержать посла и посольство…

Короля одолевали конфедераты. Он предпочел вести дело с Шуйским, нежели с человеком без роду-племени, несомненно бесчестным, ничем не владеющим, плывущим по ветрам, которые вздували авантюристы: Роман Рожинский, Адам Вишневецкий, Юрий Мнишек со сворою родственников…

Страшно было королю в Кракове, в Вавеле. Проснувшись, не знал, чем владеет, ложась спать – сомневался, владеет ли он чем-либо.

И в Москве было страшно. Москву одолели слухи. Некоему человеку был пророческий сон. Вот стоит он на холме, на белой на женской груди, и на том холме, на той белой женской груди, – сам-де собор Успенский. И вот сошла с черного неба звезда и, войдя через Царские врата, озарила храм светом великим, чудным, и в том свету явился Иисус Христос, а стены храма заговорили, ужасая каменными словесами: «О московский лукавый народ! Ты есть новый Израиль, и дела твои подобны делам Иудиным: на словах одно – на деле иное, на груди крест – в груди же святотатство. Всяк от малого до старого сквернословит, бороды мужчин бриты и стрижены, всякий чужой обычай – лучше своего. Нет истины ни в царе, ни в патриархе, ни в церковном чине, ни в целом народе. Правда – в тюрьме и на плахе, ложь – за столами, ухоженная, наряженная. Посему – царю и патриарху за их немочь духовную будет казнь. Всему же царству Русскому – истребление и погибель».

Сие видение на исповеди поведал благовещенскому протопопу некий человек, заклявший протопопа Господом не называть царю его имени.

Царица Марья Петровна, прослышав про тот вещий сон, плакала.

Государь же Василий Иванович ни страха, ни гнева не выказал. Не чужие сны его заботили, но казна. Дабы одолеть ее печальную пустоту, повелел он вынести на московский торг все царские, все царицыны старые вещи, всю рухлядь – меховую, парчовую, сапоги, чеботы, шапки, рукавицы. Кто хочет в царском платье хаживать – плати!

Многие пришли на небывалый торг и брали рухлядь, прибавляя цену, вдвое и втрое, по грехам своим. Ибо государство впадало в нищету.

Спросил Василий Иванович деньги с монастырей, и монастыри дали ему не отказывая.

На те деньги собрал Василий Иванович войско. Весна скатывала в Москву-реку, в Оку-реку, в Волгу-реку обильные от больших снегов воды, земля выступала из-под воды, просыхала, и чем больше становилось земли, тем меньше оставалось времени до прихода к Москве Самозванца. Не плох был царь. Не хуже других, но от рока не улететь, не зарыться.

Когда войско выходило из стен Москвы, направляясь к Волхову, чтобы остановить Самозванца, ударили колокола, и у самого большого, у самого громогласного кремлевского колокола отвалился язык, колокол стал нем. Не гул, но вихрь вылетел из его огромного чрева. Немой, крутящийся вихрь.