Читаем без скачивания Грани русского раскола - Александр Пыжиков

В 60-70-х годах отношение власти к русскому расколу скорее можно охарактеризовать как нейтральное. Все же Александр II, при всем своем спокойном отношении к староверию, не очень-то жаловал представителей этого малопонятного ему мира. Например, известна его резкая отповедь наследнику престола, который поддержал заявку московской группы на приобретение Николаевской железной дороги; отец долго наставлял сына по поводу того, с кем не следует связываться[609]. Личный друг Александра II – Министр двора князь А.В. Адлерберг – отклонял заманчивые денежные предложения раскольников: мол, если император узнает о подобных связях, то это может сильно повредить их дружбе[610]. Однако трагедия 1 марта 1881 года изменила многое, в том числе и отношение к расколу. Буквально на следующий день после взрыва бомбы в Петербурге выяснилось, что один из двух погибших с императором охранников – старообрядец из казаков. Его родственники настаивали на похоронах по раскольничьему обряду; К.П. Победоносцев выступил против, считая это оскорблением памяти императора – главы господствующей церкви. Но новый самодержец проигнорировал предупреждение обер-прокурора Синода и разрешил погребение по желанию родственников[611].

Благосклонное отношение к расколу со стороны нового императора не замедлило проявиться и в государственной жизни. Именно при Александре III вышел в свет один из самых либеральных законодательных актов, регулирующих отношения со старообрядчеством. 3 мая 1883 года, накануне коронации в Москве, был обнародован закон «О даровании раскольникам некоторых прав общегражданских и по отправлению ими духовных треб». Староверам разрешалось творить общественную молитву; они получили теперь право совершать богослужение по своим обрядам не только в частных домах, но и в особо предназначенных для этих нужд помещениях; им дозволялось исправление и строительство часовен и других молитвенных зданий без изменения их общего наружного вида. Льготы не распространялись только на скопцов и тех, чей религиозный культ связан с изуверством и посягательством на жизнь и здоровье[612]. Разрабатывая этот документ, власти мотивировали его ограничением «усмотрения местной администрации в отношении к расколу более точным, нежели прежде, определением предоставляемых раскольникам прав»[613]. На совещании, обсуждавшем данный закон, выдвигалось даже предложение отказаться от разделения раскольников на более и на менее вредные согласия и секты. Как отмечалось, этот подход основан не на степени действительного вреда в отношении государства, на степени удаления от православия. Председательствовавший на совещании Александр III, был готов отказаться от сохранения подобной градации староверия. Этому помешали лишь возражения со стороны руководителей Государственного совета, правда, совсем иного – организационного порядка; они просили не умалять прерогативы данного органа и не принимать окончательного решения без его участия[614]. Русская партия – вдохновитель данного закона – не скрывала удовлетворения. М.Н Катков писал о восторжествовавшей справедливости, о восстановлении мира, нарушенного более двух веков назад, и замечал при этом, что полное уравнение православия со староверием все же было бы самым верным средством к окончательному решению этой проблемы[615]. Заметим, что разработка закона стала не менее трудным делом, чем, например, принятие нового таможенного тарифа. По воспоминаниям очевидцев, его прохождение в государственных структурах встретило мощнейшее сопротивление бюрократии, разумеется, во главе с К.П. Победоносцевым. Обер-прокурор Синода продолжал настаивать на включение в закон признаков, делящих староверческие толки на более или менее вредные[616].

Тем не менее, ободренные староверы стали трактовать дарованные им льготы довольно широко. Богатые представители раскола профинансировали издание книги «Исследование, служащее к оправданию старообрядчества», которая вышла большим тиражом. Ее автор, турецкий подданный В. Карлович, в соответствующем ключе описал страдания староверов за древнее благочестие, а также их чаяния о наступающем восстановлении истинной «народной русской церкви» – надежной опоре русского отечества[617]. От слов староверы перешли к делу: уже миссионерский съезд РПЦ, проходивший летом 1887 года в Москве, констатировал небывалое усиление раскола, пропаганда которого, с появлением закона от 3 мая 1883 года, велась совершенно свободно[618]. Например, поповцы с энтузиазмом принялись налаживать свою религиозную жизнь; выстраивание иерархии согласия полностью перешло под контроль богатых прихожан Рогожского кладбища. Был образован Духовный совет, куда вошли представители купеческой элиты Первопрестольной. Совет сильно ограничил влияние Архиепископа московского и всея Руси Савватия на постановлении попов; даже его выезды из Москвы требовали специального разрешения Совета. Попытки главы поповцев протестовать против такого порядка ни к чему не приводили[619]. С 1882 года попечители Рогожского кладбища получили право лишь информировать власти о происходивших там делах. С каждыми очередными выборами попечителей (раз в три года) вводились новые административные послабления. В результате за последующие десять лет жизнь кладбища постепенно приобрела вид автономного самоуправления. Регулярно стали проводиться публичные и торжественные богослужения, привлекающие народ; совершались разъезды староверческих священнослужителей по губерниям. Как отмечалось в МВД, эта – по сути, раскольничья – администрация представляла собой государство в государстве, где всем заправляли староверческие толстосумы и иерархи-самозванцы[620]. Обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев стремился остановить победное шествие староверия. В начале 1890 года он настойчиво пытался внести в ненавистный ему закон от 3 мая 1883 года санкции за пропаганду раскола, которых там не было предусмотрено. Проект, внесенный Министерством юстиции в Государственный совет, устанавливал наказание за публичное содействие расколу: в первый раз – заключение в тюрьму сроком от 4 до 8 месяцев, а во второй – до полутора лет. Однако общее собрание Госсовета не поддержало усилия Победоносцева, возвратив проект на новое рассмотрение, а затем и вообще вернув в Минюст[621].

В марте 1892 года делегация из пятнадцати староверов-поповцев посетила Грецию: они желали дополнительно удостовериться, что боснийский митрополит Амвросий, положивший в 1846 году начало Белокриницкой иерархии, не состоял до обращения к старой вере под запретом Константинопольской патриархии и крестился не поливательным (как утверждали беглопоповцы), а трехпогружательным крещением. Все это преследовало цель добиться от Вселенского патриарха признания старообрядческой иерархии «в сущем их сане». В случае успеха рогожане намеревались ходатайствовать и перед российским правительством о признании законности Белокриницкой иерархии, хотя бы наравне с католической или армянской[622]. Понятно, что в подобных вопросах правительство проявляло сдержанность и – при всей активности русской партии – не решалось переходить определенные границы. Потому-то настойчивые просьбы о распечатывании алтарей в часовнях Рогожского кладбища по-прежнему оставались без последствий, а попытки установить временные походные алтари признавались самовольными и незаконными[623].

Вообще, о проблемах и просьбах староверов-поповцев мы осведомлены неплохо, поскольку, как уже отмечалось, существование этого согласия напрямую зависело от состояния церковной инфраструктуры, которая была на виду. (Главным делом белокриницкой иерархии всегда была забота о собственном существовании). Совсем иная картина наблюдалась в беспоповских толках, организационно-религиозные реалии которых продолжали оставаться малозаметными для окружающего мира. Причем ослабление гонений на раскол нисколько не ослабило взаимной отчужденности двух его ветвей – половцев и беспоповцев. Напротив, в новых условиях происходит их дальнейшее расхождение. Беспоповцы принимали веру своих «братьев» за разновидность никонианства. А белокриницкие иерархи, в свою очередь, категорически не желали ассоциироваться с крамольниками, смущавшими народ «своим ехидным учением»[624]. Как говорили, например, в Москве два основных течения старообрядчества, если где и пересекались, то лишь в известном ресторане у Егорова в Охотном ряду. Это заведение, в трех поколениях принадлежавшее раскольничьей семье, пользовалось большой популярностью в староверческом мире пореформенной эпохи. Здесь происходили споры о вере, устраивались дебаты, в которых участвовали и известные фабриканты – например, федосеевец Викула Морозов. Купеческая элита Первопрестольной была частым гостем трактира: для ее визитов был отведен специальный зал. Сюда любил захаживать И.С. Аксаков и другие любители староверия. А вот люди далекие от раскола попасть в ресторан не могли; кстати, сектантов здесь не приветствовали[625].