Читаем без скачивания Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

Оказалось, что его родители снимали дачу на Сиверской и он часто их навещает. Какой у него был цветущий, здоровый вид! Его слова в стихотворном виде показались мне несколько смелыми. «Что он воображает, что я скучаю по нем, – пронеслось в моей голове, – еще этого не хватало».

Поезд через час прикатил меня в душный и пыльный Петербург. Всюду починяли мостовую, красили или белили стены домов, на улицах валялись инструменты, ведра, лопаты, воняло краской, лошадиным потом, пыль всюду стояла столбом. Все это было крайне неприятно, непривычно и ново для меня; ведь мне никогда не приходилось быть в городе в летнюю пору. Махнув издали извозчику, я ему велела ехать на Литейный, но, вспомнив, что надо купить пьесу «Цирковая наездница», я попросила его заехать сначала на Невский в большой книжный магазин. Подъехав к нашему дому на Литейном, я уже было собралась войти в лифт, как вдруг наш швейцар Василий, увидев меня, подбежал и пояснил, что никого наверху нет – отец уехал в Варшаву. Я ему сказала, что хочу подняться и отдохнуть; он тотчас же мне вручил ключи. В квартире было тихо, вся мебель в чехлах, пианино в черном сукне выглядело жутким среди белых кресел и стульев. Устроилась я в комнате дяди Жоржа. Расположившись в глубоком кожаном кресле, я начала усердно учить свою роль, таким образом, я не теряла времени, так как поезд Михаила Семеновича приходил в три часа дня.

Ужасно неприятно кого-то ждать. Ходишь по платформе, волнуешься; приходят разные мысли: а вдруг не приедет? Или поезд опоздает на два часа? Но ничего этого не случилось. Поезд пришел нормально. Я узнала Михаила Семеновича в дорожном костюме, в светлой панаме, с элегантным стеком в руке. Он мне показался особенно интересным, загорелым и посвежевшим. Его глаза сияли синим огнем, все в нем дышало бодростью и весельем. Мы дружески и непринужденно расцеловались, он мне сказал: «А вы все такая же бледная и даже еще похудели». Пока носильщик занимался багажом и извозчиком, мы стояли и рассматривали друг друга. Конечно, я сразу же поделилась с ним моим неожиданным успехом в театре. На это он мне сказал, что приедет сам убедиться, как и в чем дело.

В Графском переулке оказалось так же неуютно, как везде. Мать Михаила Семеновича была в деревне с прислугой. Квартира тонула в чехлах, как-то чудовищно некрасиво выглядели бумажные абажуры, предохраняющие люстры и свечи. Все было уродливо и необычно. Михаил Семенович попросил меня подождать, пока он умоется и приведет себя в порядок. Я снова засела за свою роль. Он вскоре появился переодетый в светло-серый костюм, красивый, элегантный, полный жизни. Сразу же мне объявил, что мы едем к Дешону; он соскучился по нашим петербургским ресторанам.

Вторая репетиция была в разгаре. Мои мячи летали в воздухе более регулярно. После долгих упражнений мне удалось возобновить старое искусство, давно мной заброшенное. Роль свою я хорошо знала; хотя Шмидгоф часто останавливал и ругал, все же я чувствовала себя более смелой и уверенной. День был жаркий. Несмотря на июньское солнце, не такое уж сильное, в нашем деревянном театре было очень душно. Артисты часто выбегали в соседнюю будку за прохладным квасом. После моего разговора с Лелей Шатровой я снова жонглировала. Мне вдруг показалось, что кто-то на меня пристально смотрит. Я невольно покосилась в ту сторону, продолжая на лету подхватывать мои мячи. В углу, рядом с другими артистами, стоял Михаил Семенович. Он действительно пристально смотрел на меня. Кровь прилила к моей голове, но я не споткнулась, жест Шмидгофа остановил меня. В этот раз он меньше ругался, даже одобрительно потрепал меня по плечу. «Молодец Азарина», – сказал он, при этом как-то особенно улыбнулся. Михаил Семенович подошел, и мы поздоровались как старые знакомые, но очень сдержанно. Его неожиданное появление смутило меня. Вся труппа хорошо его знала и, конечно, была удивлена его появлением. Особенно когда выяснилось, что он приехал ко мне. Попросив у Шмидгофа разрешения отлучиться, ввиду того что мне выступать больше не нужно было, я выбежала на свежий воздух. Михаил Семенович еле успевал за мной. Он очень удивился, что мне дали такую ответственную роль. Находил, что это рано, но это была несомненная удача – играть с хорошими артистами. «Да, но вы не говорите, хорошо ли я исполняю то, что мне выпало». Он засмеялся, поцеловал мне руку, а затем прибавил: «Мне очень не нравится обращение Шмидгофа с вами, уж очень не нравится, придется мне его на место поставить».

Меня удивило это неожиданное заключение, но показалось справедливым. Последнее время Шмидгоф как-то заигрывающе обращался со мной, позволял себе фамильярности, которые меня коробили, то есть брал меня под подбородок, гладил по голове, все это так добродушно, как старый человек с ребенком. Однако в этом обращении был какой-то оттенок некорректности, от которой хотелось избавиться, но как? Я думала, что мы, маленькие начинающие артистки, ничто среди этих важных царей искусства, что ничего нам не остается, как смириться и на многое закрывать глаза. Я попробовала все это объяснить Михаилу Семеновичу, но он очень на меня рассердился и сказал, что я говорю чепуху. Что, наоборот, всякая артистка должна себя поставить так, чтобы к ней относились с уважением. Если же она сама на это не способна, то должны быть у нее друзья, которые это сделают за нее. «В данном случае я устрою так, что это прекратится, это необходимо, я хорошо знаю Шмидгофа, его лапы загребут вас без стеснения». Затем посыпались расспросы о моряках и вообще о моей жизни. Я ответила, что о моряках совершенно забыла, так как с тех пор, как поселилась на Сиверской, никого из них не видела.

Живу я между чудесной природой и деревянным театром. «Теперь рассказывайте вы, довольно обо мне». Мы не заметили за разговором, как дошли до нашей дачи. Марфа на пороге усиленно надраивала самовар. Я ей велела пойти за клубникой, сливками и сладкой булкой. Дома никого не было, мы поднялись наверх и сели у окна, из которого была видна вся Сиверская, тонувшая в садах, с ее живописными пригорками. Взгляд терялся в необъятности ускользающей дали. Михаил Семенович взял мою руку и начал говорить. Он долго, долго говорил, я слушала затаив дыхание. Сначала он мне рассказал о своей поездке, но довольно вскользь.

Главное, на чем он остановился, – это то, что он мечтает о разводе, который надеется скоро получить, хлопочет о нем усиленно, тогда он обретет давно желанную свободу. «Нина, а что, если я буду свободен?» – спросил он, сверкая своими безукоризненными зубами. «А что, действительно?» – спросила я себя в мыслях. Что для меня меняет его свобода? «Не знаю, право, я вижу, что и сейчас вы не на привязи. Вот уже год, как мы знакомы, я вашей жены никогда не видела, ничего о ней не знаю, не вижу, в чем она может помешать?» – «А вам никогда не приходила мысль выйти за меня замуж? Разве плохо будет?» От этих неожиданных слов я совершенно остолбенела. Я никак не могла себя представить замужем за Михаилом Семеновичем. Этот простой вопрос озадачил меня своей неожиданностью, я засмеялась. «Ну а что же мы вдвоем будем делать?» – со смехом спрашивала я, представляя себе все это в комическом виде. «Как что? Во-первых, то, что делают все люди, которые женятся, а главное, будем вместе работать, иметь одно и то же поприще, это большое счастье. Моя жена никогда меня не понимала, презирала нашу театральную жизнь. Вы, Нина, будете не только моей женой, вы будете также моей последней весной. Это самое дорогое и светлое, что может быть у человека». Он обнял и поцеловал меня.