Читаем без скачивания Осада Ченстохова - Юзеф Крашевский

— Ничего не пишет? — спросил он.

— Ничего. Велел передать только два слова: если не сдастся Ченстохов, я возьму его штурмом, но еще до того, вы, изворотливые посланцы, будете качаться в воздухе.

Приор улыбнулся гордо и смело.

— Слава Богу! — сказал он. Все удивились его словам.

— Смерти он вас предать не может, — сказал Кордецкий, — потому что вызовет этим взрыв негодования у всех поляков в лагере; а если бы даже он посягнул на вашу жизнь, то мученичество ваше спасло бы Польшу, и ваша кровь была бы залогом освобождения и возрождения отчизны. Но нет, нет! Чувствует душа моя, что вы не падете жертвой! Нет! Слова Миллера служат доказательством нашей силы! Потому-то я и сказал: слава Богу! Если бы было так легко взять Ченстохов, с какой стати стал бы он грозить и принуждать нас к сдаче окольными путями? Неужели вы не видите, что все его подходы доказывают только, что он не может взять нас силой?

Просветлевшие лица всех присутствовавших доказывали, что они хорошо поняли приора. Он же продолжал:

— А скажите, отец Захарий, заблудшие овечки, квартиане и другие поляки, помогают шведам?

— Нет, стоят и только плачут и глядят, — ответил ксендз Малаховский, — но довольно и того, и в этом весь ужас, что они могут смотреть, а оружие само собой не стреляет в их руках, и душа у них остается в теле. Знаете ли, что такое шведский лагерь? Нет, нет! Вы видите его только издали: пестрое, веселое, ярко освещенное скопище людей… вблизи же… это ад!

Он задрожал от ужаса и перекрестился.

— Вся грязь, весь мирской разврат слились там в одну клоаку… Но сила в нем большая и храбрость сатанинская: спившиеся звери, неразумный скот, как скот, идущий на заклание.

— Такое войско, — отозвался Кордецкий, — не может завоевать страну! Оно может захватить ее изменой, страхом, заполонить ее на время, но одолеть — ни во веки! Нет у них ни силы, ни духа жизни, ни мысли! Для завоевания мало слепой отваги солдафонов, смелости вождей! Они не вершители судеб, коль идут без Бога. Бог предназначил их только в орудия постыдной кары, показал, кто может победить недостойных. Но мощь их разлетится, как тучка в летний день, когда наступит ее час.

Все молчали.

— Отче, — прибавил приор, — когда отдохнете, передайте мой единственный ответ: пусть освободит вас, а тогда поговорим. Скажите, что и собственную вашу жизнь, и нашу, и всех нас, мы охотно отдадим за святое дело. И да будет воля Божия!

Вывод приора, усмотревшего в угрозах признаки бессилия, пришелся всем по сердцу: присутствующие молчали, наполовину уверенные в безопасности, наполовину полные надеждой, что швед выпустит монахов и начнет переговоры.

Когда зала опустела, и Кордецкий остался наедине с собою, тогда только близкие ему могли бы должным образом оценить силу духа того, который все время должен был бороться с малодушием, внушаемом ему словами и поступками… если б его видели. Из героя и вождя он обращался в смиренного священнослужителя, дрожащего перед лицом Бога грешника, во прахе опустившегося на колени у подножия креста. Бремя тяготевшей на нем ответственности бросало его в ужас: сердце наполнялось трепетом, он весь дрожал, плакал и молился. И если бы пристойно было провести хотя бы отдаленное сравнение между святыми божественными муками и людским страданием, то я сказал бы, что именно так падал духом Господь наш Иисус Христос, когда приближался час его, хотя и был готов на мученическую смерть.

Кордецкий, бодрясь на людях, в уединении нередко уступал сомнениям. Численный перевес шведов, всеобщие советы покориться, несчастья, постигшие страну, смущали его душу… Но когда он вспоминал, что еретики осквернят Ясную-Гору, и на веки веков людская молва и скрижали истории свяжут имя Кордецкого и ордена паулинов с преданием святыни во вражеские руки, когда в памяти его воскресало все зло, содеянное врагом отчизне и ее сынам, на их погибель, тогда мужество его воскресало, душа обуревалась гневом… он вскакивал с колен и, перестав молиться, восклицал:

— Лучше умереть, защищая дело!

Слабость человеческая боролась в нем с порывами бессмертного духа; дух чувствовал, что везде и все должно уступить перед его мощью; а человек рассчитывал, взвешивал и видел разные несообразности. Но, вспомнив о чудесах, сотворенных Христом в мире, о покровительстве Пресвятой Девы Марии, Царицы Небесной, ангельской рати, о невидимых силах и небесном воинстве — он снова чувствовал себя могучим и крепким. Так, попеременно, в сердце его боролись отвага и слезы, сомнение и упорство, суля ему венец мученичества. Но Бог один видел борьбу; люди видели только вождя-святителя, мужественного и непоколебимого, который на все уговоры, слухи, застращиванья отвечал свое:

— Не сдастся Ченстохов!

Только двое из большого числа осажденных, мечник Замойский и Чарнецкий, могли сравняться с ним силою духа. Остальные в разнообразных градациях колебались между страхом и заносчивостью, скрывали свое малодушие под личиной молчания, либо же кричали о нем во весь голос. Все они были уверены в неизбежности поражения и старались в мыслях умалить последствия грозящего бедствия, ожидая его одни с покорностью судьбе, другие с отчаянием… Однако велико, очень велико влияние даже одного человека, словом, как исполинскою дланью, умеющего владеть сердцами и возносить их горе; люди невольно чувствуют превосходство, покоряются ему, молчат, и им стыдно признать свою слабость лицом к лицу с силой. Они цепляются за нее, притворяясь, что хотят с ней сравняться.

Таково было влияние Кордецкого, которому достаточно было показаться, чтобы ропот неудовольствия сменился сегодня пристыженным молчанием, завтра — взрывом минутного одушевления.

VIII

Как у Ляссоты бесследно исчезла его Ганна, и как приор напрасно допытывается о ней у Кшиштопорского

На следующее утро Кордецкий шел по коридору в монастырь, когда вдруг упал перед ним на колени заплаканный старец. Монах попятился, испуганный и удивленный.

— Что такое? Что нужно? — спросил он.

— О! — взывал старец, захлебываясь от неудержных рыданий, — несчастье, великое несчастье! Я не могу говорить… спросите… спросите!..

Следом за стариком бежал ксендз Петр Ляссота, ломая руки, изменившийся в лице.

— Что случилось? Обошли монастырь? Измена! В чем дело? — переспросил настоятель в тревоге.

— Нет, нет, — прерывающимся голосом отвечал ксендз Петр, — несчастье, преступление!

— Преступление? Здесь? Да говорите же, Бога ради, что случилось! Преставились наши мученики?..

— Нет, нет, несчастье только с нами.

— Что именно? Убили кого-нибудь?

— Убили или похитили, не знаем, — ответил ксендз Петр Ляссота. — Вы знаете Ганну, нашу внучку?

— Ну… что же с нею?

— Исчезла, пропала! Вчера вечером пошла в часовню и не вернулась.

— Клянусь, что дело рук Кшиштопорского, его месть! — закричал старец, — он, он: видна его рука.

— Не может этого быть! — ответил приор с удивлением. — Здесь, перед алтарем, лицом к лицу с такою опасностью, и вдруг… преступленье! Невероятно! Как же это случилось?

Ни один из братьев Ляссот не мог ответить на этот вопрос; прибежало третье лицо, соседка Ляссоты, пани Ядвига Ярошевская, которая лучше описала случившееся.

— Андя, — сказала она, — мы живем ведь дверь с дверью — часто вечерами ходила в каплицу, когда старый пан Ляссота засыпал. То же было и вчера; я даже видела, как она вышла за дверь; становилось уже совсем темно, пошла одна; ждали ее, ждали, и след простыл; так и не вернулась…

— Может быть, она где-нибудь в обмороке; надо поискать.

— Ах, да мы обегали весь монастырь, переворошили все, все закоулки: нигде ни вести, ни следа.

— Если бы ее убили, случайно или с умыслом, остался бы какой-нибудь знак…

— Это дело Кшиштопорского, — повторил старец, ломая руки, — злая судьбина привела меня сюда; как только я его увидел, сердце мое сжалось… чувствовал свою погибель. Зачем не скрылся я в лесах и не умер вместе с нею с голода! Несчастное дитя. Может быть, он ее выдал шведам.

И Ляссота упал на землю, надрывался от рыданий, плакал. Петр стал его было утешать, но как было утешить? Кордецкий сам взял его под руку, собираясь отвести домой, но старик не хотел вернуться туда, где жил раньше с внучкой; воспоминание о ней было слишком живо; его отвели в келью ксендза Петра.

Тем временем Кордецкий, не допускавший даже такого рода мести и не дерзавший обвинять в ней Кшиштопорского, переходил от одной догадки к другой и молча взошел на стены. Он хотел заглянуть обвиняемому в глаза и прочесть, что у него на душе. Но приор не дошел до башни, в которой надеялся найти Кшиштопорского, как уже встретил его на пути.

Кшиштопорский был сумрачен и нелюдим, как обыкновенно; безумный взгляд, печальная дума на челе, отсутствие душевного покоя; но в этот день в глазах его сверкала притворная или истинная радость; он как бы умиротворился, насытил свою душу. Он первый приветствовал настоятеля, смотревшего на него молчаливым испытующим взором.