Читаем без скачивания Осада Ченстохова - Юзеф Крашевский

— Я только на минутку сошел со стены, чтобы посмотреть наши запасы пороха. Отец Мелецкий на посту, и я вернусь в одно мгновение: он свидетель, что я денно и нощно начеку и не схожу со стен.

Приор все еще смотрел, а Кшиштопорский продолжал:

— Как только будет дан знак начинать, мы готовы к бою.

— А вы слышали о том, что сталось? — спросил Кордецкий.

— О чем именно? — довольно спокойно ответил шляхтич, но опустил глаза. — О ксендзах Малаховском и Блэшинском?

— Нет, о внучке пана Ляссоты.

Кшиштопорский оттопырил губы и нахмурил лоб.

— А что с нею случилось? — спросил он.

— Исчезла! — ответил Кордецкий. — Необъяснимый случай.

— Может быть, убита, — прошептал шляхтич.

— Да ведь с начала недоброй памяти переговоров больше не стреляют…

— А кто ее знает, утопилась, может быть, — ответил Кшиштопорский, — упала со стены… да, наконец, столько здесь всякой сволочи.

Приор пристально смотрел на шляхтича, но тот ни на волос не изменил своего обычного отношения ко всему окружающему; а что он равнодушно отнесся к случаю с Ганной, не показалось ксендзу странным.

— Пан Николай, — подумав, сказал приор, — все мы знаем, что вы и Ляссота были заклятыми врагами…

— Были? Мы враги поныне! — возразил он. — Но что из этого следует?

— Понимаете ли вы, что все свяжут ваше имя с исчезновением Ганны?

— Чувствую, что так быть должно.

— Совесть-то у вас спокойна? Можете поклясться, что это не ваших рук дело?

— Чтобы заподозрить человека в преступлении, нужно иметь больше оснований, чем обоюдная вражда… необходимы доказательства, а доказательств быть не может.

— А как вы это знаете? — ухватился приор за его последние слова.

— А так, что у меня не то сегодня в голове, — холодно ответил Кшиштопорский, — не утаю, я рад, что с Ляссотою стряслась беда; но в этом деле нет моей вины. Впрочем, что ж я стал бы делать с Ганной? Может быть, вы даже знаете, что она внучка моей жены?

— Пан Николай, нет Божия благословения на ненависть.

— Но Бог не велит прощать вину, если виновный не раскаян.

— О, да, велит.

Кшиштопорский немного отвернулся и замолчал, пожав плечами.

— А ну их! — сказал он спустя минуту, — пусть себе подозревают… я не виноват.

— Пост ваш на стене, как раз напротив помещения Ляссоты; вы не могли не видеть, как она вышла… нет ли у вас каких-нибудь примет, подозрений на кого-нибудь?

— Я смотрю на шведский лагерь, а не в чужие окна.

С этими словами он направился к стене, а приор отошел, вздыхая. Мимо пробежала, как молния, вне себя, с распущенными волосами и в развязанном платке старуха-нищенка взывая во весь голос:

— Правосудия, правосудия! Злодейство… Бок о бок с Божьей Матерью такое преступление!

Миновав приора, она побежала под окно Ляссоты, заглянула в него, окинула взглядом холодные камни влажной мостовой, осмотрела дверь, и так же стремительно кинулась на двор. Повернулась, снова осмотрелась, увидела на стене Кшиштопорского и заломила руки.

— Он! — крикнула во весь голос. — Он! И ткнула в него исхудалым пальцем.

Кшиштопорский, услышав этот возглас, невольно вздрогнул, оглянулся и закусил губы. Старуха бросилась вслед за настоятелем; но, одумавшись, вернулась с полпути, опустила на глаза платок и, придя в себя, все медленней и медленней пошла и села под окном братьев Ляссот. Здесь она вынула свой заповедный кусочек хлеба, стала целовать его и плакать, как бы советуясь сама с собою, и шептать:

— Нет, нет, не может быть, он не убил ее; она найдется, он ее здесь же где-нибудь упрятал. Ой, чувствую, что это его дело! Бедное дитя, и за что ты расплачиваешься! За чьи-то старые грехи, за давнишние дела и месть! Но Матерь Божья смилуется… этого быть не может… я отыщу ее. Бедное дитя! — повторила она, — погибнуть так безвинно! Но, может быть, старик еще бедней… ему лучше было бы умереть, чем осиротеть вконец!

Она долго плакала, так долго, что в сердце стала откуда-то вливаться бодрость. Заметив, что люди дивятся ее отчаянию и плачу, она, точно чудом, вернулась к обычному веселому настроению духа; стала приплясывать, смеяться; обманула всех… завертелась и исчезла.

IX

Как Миллер, разъяренный, собирался повесить монахов; но, убоявшись поляков, обращает все в шутку

Миллер был очень удивлен, когда увидел возвращающегося отца Захария. Выражение лица его было такое же и тот же взгляд, как перед уходом; он не был ни угнетен, ни истомлен, даже не торопился; значит, не приносил никаких новостей, имевших что-либо общее с вожделенной сдачей. Блэшинский молился про себя и призывал свой смертный час, так как оба были уверены в его неизбежности.

Нахмурив брови и пылая тем большим гневом, что затаил его и не дал вырваться наружу, Миллер принял обоих приведенных к нему ксендзов. Генерал был окружен вождями: был тут князь Хесский, смотревший на Миллера очень свысока и уклонявшийся от разговоров с ним; Садовский, упорно хранивший молчание и не скрывавший своего отвращения к начальнику; здесь же вертелся Вейхард, то льстивый, то насмешливый, то загадочный политик, искусно умевший подсказать собственное мнение, но так, чтобы можно было от него отречься.

Был вечер, и обширная палатка Миллера представляла живописную картину. В ней, следуя обычаю, были поставлены столы для всех начальствующих. Для освещения были поставлены паникадила с восковыми свечами, явно взятыми из ризниц или сорванные с катафалков; тут же стояли высокие и тяжелые церковные подсвечники. Среди скатертей выделялись богато расшитые престольные покровы. На стенах были развешаны доспехи, мечи и прочее оружие, богатые польские колчаны, роскошные гербовые ковры; вдоль стен были положены бархатные седла с наборами из накладного золота, с самоцветными каменьями и разнообразнейшая утварь, явно награбленная отовсюду.

Начальствующие сидели на колодах, на обозных тюках, на наскоро сколоченных скамьях. Челядь толкалась здесь же, подавая ужин. Некоторые молча играли в кости и в карты; молчание их прерывалось иногда громкими проклятиями. Пили вкруговую из жбанов и фляг. Вейхард поспевал везде: то здесь шепнет, там улыбнется, подзадорит опьяневших, каждому польстит и, не щадя себя, ухаживал за всеми. Миллер молча посапывал в сторонке: молча, искоса взглянул, когда привели ксендзов и ткнул в них пальцем.

— Назавтра виселица! — крикнул он. — Не хотелось вам мириться, ну так я смету с лица земли это гнездо папистов и идолопоклонников, а вас на смерть!

Блэшинский и Малаховский, подготовленные к такому приговору, не испугались, не просили пощады, не произнесли ни слова. Вейхард глядел на них со злорадством живодера, Садовский с глубоким сожалением, а некоторые игроки только приподнимали головы, чтобы взглянуть, какое впечатление произвел на монахов смертный приговор.

— Написать декрет, — приказал Миллер, — поставить виселицу, а завтра утром пусть их повесят.

Он ждал ответа. Они молчали. Он кипел затаенным гневом, уже прорывавшимся наружу. Несколько поляков, совершенно трезвых, стояли в сторонке, поглядывая друг на друга, и лица их странно изменились. Они пошептались и вышли из шатра.

— Готовьтесь к смерти, — повторил генерал.

— Мы готовы хоть сейчас умереть за веру, за отечество и за короля, — ответил Малаховский.

Входившие поляки в дверях палатки услышали ответ монахов. Миллер махнул рукой.

— Выпроводить их; поставить виселицу, а декрет отправить в монастырь. А так как, может быть, ксендз-настоятель пожелает полюбоваться на зрелище со стен, то поставить виселицу к ним поближе.

Хотя Вейхард постоянно поддакивал Миллеру и натравливал его на самые крайния меры, сам откровенно полагал, что казнь монахов наиболее действенная мера, после которой Ясногорский монастырь должен покориться, чтобы спасти жизнь своих детей, даже Вейхард не смел высказаться за нее на глазах присутствующих, настолько смертный приговор возмутил всех еще не опьяневших до потери сознания.

Когда монахи вышли, первым заговорил князь Хесский, с явным отвращением:

— Такими мерами мы не приобретем друзей для Карла-Густава.

— А сверх того, — прибавил, прохаживаясь взад и вперед, Садовский, — казнь будет нарушением разных обещаний короля, его универсалы обеспечивают неприкосновенность личности…

— Но не личности бунтовщиков! — подхватил Миллер.

— Они священнослужители, — заметил князь Хесский, — а впрочем, — прибавил он, — делайте как хотите, генерал.

Вейхард молчал. Миллер ожидал от него поддержки, но ловкий граф, увидев, что ветер подул в другую сторону, засуетился и ушел под предлогом какого-то спешного распоряжения.

Молча сели все за ужин. Минуту спустя князь Хесский опять совершенно равнодушно буркнул: