Читаем без скачивания Смерть говорит по-русски (Твой личный номер) - Андрей Добрынин

Шарль согласился сразу же. Валяясь на огромной кровати посреди так называемой «студии», то есть огромной комнаты, от которой кухня и клозет отделялись только какими-то символическими перегородочками, Шарль приподнялся на локте, обвел рукой разбросанные по полу бутылки, пачки из-под сигарет, мужские носки и предметы женского туалета, ткнул пальцем в потолок с изображенными просочившейся водой мерзкими чудищами и предложил партнеру:

 — Посмотри на все это. Посмотри внимательно. Чувствуешь, чем пахнет?

Тавернье покрутил носом и осторожно произнес:

— Ну, пахнет не очень... С другой стороны, как всегда... А что?

— Ты не понимаешь, — поморщился Шарль. — Пахнет самым страшным, самым мерзким — пахнет буднями. Проснуться утром, увидеть этот ужасный потолок, услышать шум дождя, подумать о предстоящем дне и понять, что точно знаешь, как этот день пройдет, — боже, что может быть ужаснее! И не утверждай, будто ты не чувствуешь того же, что и я. То ли дело в Катанге, в Никарагуа, в Ливане — не знаешь, останешься ли в живых к вечеру, обо всем остальном я уж и не говорю.

Шарль сел на постели, но, видимо, чересчур резко, так как тут же с болезненной гримасой схватился за голову.

— С годами я все больше убеждаюсь в том, что высшая добродетель — это умеренность, — сентенциозно произнес он и довольно нелогично добавил: — И чем дальше, тем больше я ее ненавижу. Он пошарил рукой по полу у изголовья кровати, но ничего не обнаружил. С кряхтеньем поднявшись на ноги, он прошлепал босиком к шкафу, открыл бар, и из его груди вырвался болезненный стон.

— Конечно, это мудро — выпивать вечером все до капли, чтобы наутро не было соблазнов, — раздраженно пробурчал он. — Но нет такой мудрости, которая хороша на все случаи жизни. Все вылакали, мерзавки! Он с безмолвной надеждой посмотрел на Тавернье. Тот с усмешкой вытащил из сумки бутылку коньяка и письмо Корсакова.

— Откуда ты знаешь, что в таких случаях меня спасает  только  коньяк?   —  восхищенно   спросил Шарль.

— Эта сцена у нас с тобой повторяется по меньшей мере в сотый раз, и в сотый раз ты задаешь мне один и тот же вопрос. По-моему, так ты пытаешься выразить свою благодарность.

Шарль что-то смущенно проворчал и забегал взад-вперед по студии, время от времени подхватывая с пола и отбрасывая подальше наиболее интимные детали женского туалета, которые во множестве валялись на вытертом ковре.

— У тебя вчера происходил прием для коллектива борделя? — поинтересовался Тавернье.

— Как тебе не стыдно! — возмутился Шарль. — Это чистейшие, благороднейшие существа! Все, что происходило между нами, имело в своей основе духовную близость.

В результате суетливых перемещений Шарля в центре студии возникли столик, два кресла, на столике рядом с бутылкой коньяка образовались несколько апельсинов, пачка «Житан» без фильтра и пепельница. Друзья расположились в креслах, Шарль налил себе полстакана коньяка, одним махом опрокинул жидкость в рот и зажмурился. Тавернье подождал, пока он откроет глаза, и затем внятно, с расстановкой прочел вслух вторую часть письма. Шарль выслушал его, глубокомысленно кивая, затем поднял палец и произнес с нажимом:

— Все, что происходило здесь ночью, находится в рамках современной морали. Всякие сомнения в этом оскорбительны для моей чести.

— Ты, пьяный идиот! — разозлился Тавернье. — Плевать я хотел на твои кувыркания со шлюхами! Ты хоть понял, что я тебе читал?

Шарль пожал плечами:

— А что тут понимать? В Тукумане вот-вот начнется грандиозная заваруха, и твой дружок поможет нам сделать убойный материал. А вся эта хреновина насчет политики меня не интересует. Мое дело показать, как все было, а размазывать сопли по бумаге мне не по нутру.

— Это намек? — сухо спросил Тавернье.

— «Кувыркания со шлюхами...» — не отвечая, продолжал Шарль. — Что за буржуйское высокомерие! Девушки, между прочим, находятся в соседней студии у моего приятеля. Если хочешь, могу их позвать, и ты убедишься...

— Нет! — испугался Тавернье. — Только не это! Давай выпьем и спокойно все обсудим. Время дорого!

— Давно бы так! — обрадовался Шарль, берясь за бутылку. — Выпить, поговорить о жизни... С утра жизнь вообще видится как-то более трезво, не то что с вечера. Только прошу тебя: не надо о делах. Я наизусть знаю, что я должен брать, куда должен съездить... Не в первый раз.

Напарники осушили еще по полстакана. Шарль откинулся в кресле, закурил и окутался облаками вонючего дыма. Некоторое время Тавернье пристально смотрел на него и затем неожиданно спросил:

— Шарль, скажи... Ты понимаешь, что тебя запросто могут там убить? И тогда уже не будет ничего: ни коньяка, ни девчонок, ни Парижа, ни работы... Может, ты просто не понимаешь, а? Щурясь от дыма, Шарль с удивлением посмотрел на Тавернье. Убедившись в том, что шефа под влиянием коньяка потянуло на серьезный разговор, он неохотно'произнес:

— Могут, конечно. Ну и что?

Встречный вопрос поставил Тавернье в тупик. Он не нашелся что ответить. Почему-то в обществе Шарля и бутылки ему не удавалось усмотреть в идее смерти решительно ничего страшного. Что касается Шарля, то он просто не видел смысла в разговорах о смерти: вечно жить все равно нельзя, так, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее.

В аэропорту Санта-Фе самолет приземлился в шесть часов пополудни. Когда Тавернье и Шарль спускались по трапу, им бросились в глаза зенитные установки и армейские джипы на летном поле, а дальше по периметру аэродрома — непрерывная полоса укреплений. Аэровокзал также наводняли военные и настороженные личности в штатском. Гомон, привычный для подобных мест, здесь не заполнял слуха — люди выглядели подавленными, и даже ожидающие не вели праздных разговоров, а остальные просто старались поскорее покинуть это место, провожаемые внимательными взглядами военных. Когда друзья получали багаж, к ним подошел невысокий худощавый' человек в военной форме с погонами майора и в темных очках.

— Господин Тавернье? Господин Жубертон? — осведомился он тоном скорее утвердительным. — Рад приветствовать вас в Тукумане. Позвольте представиться — майор Гутьеррес. Мне и моим людям поручено сопровождать вас. Майор сделал легкий полупоклон. Его лиловые губы индейца раздвинулись в любезной улыбке. Однако при всей его учтивости Тавернье ощутил, как вокруг них распространилось поле настороженности: окружающие, и без того не слишком оживленные, окончательно примолкли и, стараясь не привлекать к себе внимания, лишь изредка бросали на майора и его гостей боязливые взгляды. За спиной майора маячили молодцы в штатском, зеркальные темные очки придавали им непроницаемый вид. Распахнутые пиджаки служили им явно лишь для того, чтобы скрыть пистолетные кобуры под мышкой.

— Мне поручено решать все ваши бытовые проблемы, — продолжал майор. — Если возникнут сложности с оборудованием для съемок — тоже обращайтесь ко мне. Кроме того, я буду обеспечивать вашу безопасность. В стране сейчас опять неспокойно, радикальные элементы рвутся к власти, смягчение режима они восприняли как тактическую уступку, как признак слабости. Приходится доказывать им, что это не так. Впрочем, о положении в стране вам расскажут политики — встречи с ними я вам тоже организую. Должен заметить, что некоторые здесь не забыли вашей роли в отстранении от власти генерала Видалеса и хотели бы свести с вами счеты, так что опасаться следует не только сумасшедших радикалов, которые всюду видят агентов империализма, но и некоторых наших ультраконсерваторов, не понимающих того, что времена меняются и требуют от нас гибкости. В любом случае, однако, правительство имеет все возможности для того, чтобы обеспечить международной прессе безопасность и прочие условия для нормальной работы в республике.

Закончив на этой несколько высокопарной ноте свою тираду, Гутьеррес тронул Тавернье за локоть, приглашая его следовать за собой. Французы увидели, что неизвестно откуда возникшие солдаты уже тащат их багаж к выходу из здания аэровокзала. Гутьеррес двинулся за ними, Тавернье шел по левую руку от него, Шарль — по правую. Следом не торопясь зашагали молодцы в темных очках, растянувшись в цепь. Люди, теснившиеся в зале, старались поскорее убраться с их дороги, подхватывая свои пожитки, так что посреди зала быстро освободился широченный проход до самых дверей. Седобородый худощавый мужчина, потягивавший кофе в буфете на втором этаже за столиком у самых перил, посмотрел вниз на эту сцену и усмехнулся. Он не считал себя специалистом по части секретных служб, однако помпезность, которой окружала свою деятельность тукуманская тайная полиция, была ему решительно непонятна. Он не сомневался в том, что эти индюки не заметят «хвост», который пристроится к ним, едва вся кавалькада отъедет от азровокзала. А кавалькада и впрямь солидная: два лимузина, полицейская машина, джип с солдатами впереди, такой же джип сзади... Вести такой караван по городу — не работа, а детская забава, особенно при ' наличии хорошей связи и машин, вовремя меняющих первый «хвост», пока он не слишком примелькался. Корсаков знал о том, что этим же рейсом в Санта-Фе прибыл под видом французского лесоторговца один из агентов оппозиции в Европе, однако роль его состояла лишь в прикрытии французов во время перелета. Корсаков даже не знал его в лицо. О своем приезде Тавернье, справедливо опасавшийся пользоваться телефоном, дал знать Корсакову простейшим способом: позвонив в редакции туку-манских газет. Каждой редакции он сообщал парижский номер телефона, по которому следовало позвонить для получения любых справок. Всем тем, кто пожелал навести справки, была названа дата и номер рейса, которым журналисты прибывали в Санта-Фе. Газеты, разумеется, откликнулись на приезд европейской знаменитости, сыгравшей к тому же совсем недавно столь важную роль в политической жизни страны. Остальное для Корсакова было делом техники. Тем, что служба безопасности не допустила к встрече именитых гостей ни единого корреспондента, он остался только доволен — писаки затянули бы процедуру, создали бы суматоху, а в суматохе какой-нибудь псих из поклонников Видалеса или из крайне левых мог, чего доброго, и пальнуть в «проклятых коммунистов» (они же «проклятые империалисты»). Корсаков отставил опустевшую чашку и поднялся с кресла. В здешнем климате он постоянно ощущал легкую сонливость и для борьбы с ней вынужден был, вопреки своему обыкновению, выпивать несколько чашек кофе в день.