Читаем без скачивания Серое небо асфальта - Альберт Родионов

Строительная площадка, сваленный в кучу битый кирпич.

В свете единственного фонаря, застывшего в ночном парафине воздуха — темнеющие в проёме двери фигурки удаляющихся волчат…

— Я — домой!.. — говорят они друг другу и не смотрят в глаза.

"Мы — домой!.." — молчат шестнадцать глаз, наконец, разбившись на пары и, начиная понимать, почему настоящие люди живут парами, а не стаями или стадами.

* * *

Муха оставила в покое потолок, люстру, всё, что связанно с верхотурьем и перелетела на зеркало трюмо, рассчитывая приобрести пару в отражении. Столкнувшись лапками со своим избранником, она захотела заняться тем, чем занимаются нашедшие друг друга пары, тем более только нашедшие и трепещущие от желания узнать новизну обыденности.

Следуя за желанием, она попыталась влезть на спину своего бойфрэнда, но тот не пожелал перевернуться.

Несколько минут промучившись с ним, муха решила, что он неправильной ориентации и оскорблённая, покинув зеркальную поверхность, осталась одна.

По потолку опять поползла чёрная точка и Дмитрий подумал:

— Отчего, я всё время вспоминаю то, что связанно с фрагментами моего полового созревания? ведь были ещё… — Он стал вспоминать, что же ещё было интересного в его жизни, без скучной прозы повседневности, чтобы получилась хоть какая-то драма.

— Школа, спорт, музыка?.. — фигня, бытовуха! Пионерский лагерь: вино, сигареты, драки?.. Уничтожение сусликов и бурундуков, как вредных грызунов… — Ему почти стало стыдно… но, он быстро перед собой оправдался: — В сталинские времена, за колосок, сажали в концлагеря, а эти… звери! жрали много больше! Вот… Немного интереснее, но опять же, не стоит особой темы. Драки — ещё туда — сюда, но суслики… как-то мелко. Да, как ни крути, а если не воевал, то кроме баб и вспомнить нечего! — решил Дима и вернулся мыслями на круги своя…

ГЛАВА 5

Душно и крепко пахло жареным мясом, луком, чесноком, уксусом, домашним вином, возможно водкой — запахи смешались в своём многообразии, и пахнуть могло чем угодно; стол, уставленный закусками и напитками, ожидал второго пришествия гостей; ему дали отдохнуть до утра, до которого оставалось не так уж много времени.

Она не ушла со всеми, даже со своими. Её мать и сестра с пониманием отнеслись к тому, что она остаётся. Его родители тоже не возражали: их сын уходил завтра в армию, не на фронт, слава Богу, но…

Он не мог не идти! он хотел идти! таков был менталитет ментовского пространства, сегодня, показавшийся бы странным, но ментовского определения от этого не потерявший!

В армии не служили только: калеки и психи, или косящие под них; даже ранее судимые — служили в стройбате.

"Мужчина должен быть воином, помимо научной степени или разряда по шахматам" — считал отец Димки и он сам, и его друзья, знакомые, и поголовное большинство незнакомых.

"Зачем? — скажут сегодня. — Весь мир стремится к миру, пусть служат профессионалы!"

— Правильно! — ответим мы. — А наши нежные мальчики пусть превратятся в девочек, это так удобно — девочкам, всё более претендующим на главенствующую роль в обществе, но не забывающих периодически жаловаться, что мужчины совсем перевелись.

Она не жаловалась, ведь была слишком молода и неприхотлива, как голубенький полевой цветок, не избалована мечтами о пятидесятилетнем "принце" — с нависшим на лобок животом и бульдожьей породистостью в лице, о карьере модели… — она и не хотела быть моделью, словно: автомобиль, телефон, магнитофон, как всякая неодушевлённая вещь, которую можно купить, продать, подарить, выбросить на помойку, когда надоест.

Она осталась, и он укрылся с ней одним одеялом, первый раз в жизни! До этого они обходились без одеяла, второпях было некогда, да и незачем укрываться.

Как мечтали они о свадьбе… чтобы легально совокупляться, не детей растить и семью, а чтобы только не прятаться, и она осталась…

До свадьбы было далеко и не известно… но они уже не прятались…

* * *

За вечно… всю жизнь, всегда, сколько он себя помнил, (а путешествовал Дима много… с родителями, затем сам, будучи родителем, и так далее…) немытым, грязным стеклом вагона, бежала назад Казань…

Смуглая татарва зубоскалила, дразня новобранцев и из открытых окон вагонов летели банки консервы; не тушёнки конечно, но каши и всего того, что могло иметь какой либо вес и ненужность. Иногда снаряд достигал цели и озверевшие потомки успешных завоевателей, на чём свет стоит, плевались в исступлении, матерились и швыряли вслед поезду комья глины, те же банки и остальной пришпальный мусор, обещая когда-нибудь, может, в следующей жизни — став сиамской кошкой — отомстить.

* * *

Посмотрев в зеркало, он понял, что началось…

Ещё никогда ему не приходилось видеть себя подобным чмом!.. Низкий лоб лез на глаза, не прикрытый густым чубом, и возвышался над бровями неприглядной покатостью, нос стал больше, естественно, раз голова меньше, и глаза… они потеряли уверенность!

Раньше он думал о себе лучше!

Новое зёленое х/б ожидало примерки, съёжившись на лавке безликим матерчатым бугорком и он вдел ногу в странного покроя штаны… Спешить, пока, было не обязательно, да и ноги застревали в суженных к низу штанинах, но потихоньку он таки вдел себя в непривычно новую личину.

Оставалось застегнуть ремень…

Ну, вот и всё! Ужас! Бравого вида не получилось, и он обтянул вокруг себя гимнастёрку, как у сопровождающего их сержанта, сделав сзади складку, и прижал её, опустив ремень на бёдра. Так было лучше. Но вот сапоги… и эти слоновьи складки на заднице широченных галифе… их убрать было некуда.

— Становись! — рявкнул сержант, с новой минутой всё более зверея. Он подходил к каждому и, поднимая выше ремень новобранца, затягивал, как можно туже, расправляя складки гимнастёрок на спине и постепенно превратил весь взвод в уставное уёбище. — Не положено ещё форсить, салабоны! — крикнул он и скомандовал: — Становись!

"В поезде даже выпивал с нами, делясь опытом, такой братан был старший, а теперь… Терпеть не могу, когда люди… хамелеоны!" — злобно взгрустнул Димка и встал в шеренгу.

Уже на сборном пункте началось унижение новобранцев; но ещё так, по пустякам. Димка до сих пор гордился тем, как обставил двух надсмотрщиков.

В большом спортивном комплексе собралось тогда несколько тысяч призывников, они спали на двухярустных стеллажах, непонятно из чего склёпанных и сдвинутых. Надсмотрщики неусыпным оком следили, чтобы никто из спящих не снимал носки, это было строжайше запрещено, наверное, чтобы меньше воняло прелыми, немытыми ногами, ну и в целях гигиены тоже.

Димка не умел спать в носках, хоть ты тресни, и даже дикая усталость не спешила помочь заснуть в эту жаркую душную ночь.

Проворочавшись битый час от чьего-то затылка к чьему-то сопящему носу, он не выдержал и, понадеявшись на авось, снял носки. Авось не долго тешил покоем, и Дима больно ударился локтями и коленями об пол, грубо и безапелляционно стянутый за ноги со второго яруса.

— Вы что, гады, творите? — воскликнул он, продрав спросонья глаза и кинувшись с кулаками на обидчиков…

— Ты чё салага, остаться с нами захотел, навсегда? — ухмыльнулись три наглых лица… и Димка остыл.

— Быстро схватил тряпку, ведро! — приказало одно. — И вон… то, небольшое помещение, вылизать до блеска; вода на улице — в колонке. Всё, выполнять! — конопатая рожа, с тремя нашивками на погонах, сапогом подтолкнула к его ногам противно звякнувшее ведро.

Старослужащие, а может и не очень, важно удалились, и Димка с вздохом осмотрел триста квадратных метров спортзальчика, со сваленным в кучу спортивным инвентарём…

— Это нереально! — решил он и, достав из кармана носки — одел, втиснулся в расщелину между новобранцами, метрах в десяти от прошлого лежбища, и со спокойной совестью смежил веки…

Сквозь накатывающий сон, он слышал, как, злобно матерясь, его ищут сержанты, разглядывая разной расцветки и вони, носки храпящих, бормочущих, сопящих новобранцев, но носки, а не босые ноги.

— Ночью — в носках — все ноги серы! — хихикнул Димка и окончательно рухнул в объятия Морфея.

* * *

— Вешайтесь! — дружеский совет спешил из окон казарм на помощь, и старые, потёртые, дерматиновые брючные ремни летели под ноги, понуро марширующим новобранцам.

— Очень гостеприимно! — буркнул под нос Дмитрий и раздавил сапогом выброшенный ремень. Ещё там, на вокзале, он всей душой стремился в Армию, но теперь ему здесь не нравилось.

Дома, старшие друзья, уже давно отслужившие, один из их оттянул даже два года дисбата, учили, что в армии нельзя давать себя в обиду, лучше один раз хорошо получить… но потом жить человеком!

Он так и начал, уже в учебном взводе, где старослужащих не было, поэтому пришлось стать человеком среди своих.