Читаем без скачивания Закон и Евангелие по учению Господа в Евангелии Матфея гл. V, ст. 13-48 - Сергей Зарин

Фарисеи[17] совершенно извращали нормальный порядок заповедей и односторонне ложно представляли себе идеал богоугождения. Пренебрегая очищением сердца, они сосредоточивались на внешней, показной «праведности» (Мф. VI:2). Последняя обнимала только периферию человеческой личности, но ни мало не простиралась в ее глубину и на ее основу. «Сердце» по-прежнему оставалось средоточием и исходящем «злых помышлений», оскверняющих человека (XV, 11. 18–20). «Праведность» учеников Христовых должна существенно «превзойти» эту фарисейскую «праведность», ибо для того, чтобы войти в Царство Небесное, необходимо иметь «чистое сердце», неоскверненное греховным настроением, страстными движениями. Говоря о законе Моисеевом, нельзя было оставить без внимания тех, кто являлись в то время учителями и руководителями народа, кто занимали «Моисеево седалище», — о книжниках и фарисеях. Если первые были истолкователями закона, истолкованием коих посредствовалось самое разумение закона в среде израильского народа, — то вторые хотели быть и считались точными блюстителями закона (Мф. XXIII:2–3), служившими в этом отношении для народа образцом или примером. Если фарисейское исполнение закона было внешним и показным, таившим в себе «лицемерие и беззаконие» (Мф. XXIII:28), то и истолкование закона «книжниками» не выражало его подлинного существа, а во многом его прямо затемняло и принижало (ср. Мф. XXIII:16–22). Однако, во всяком случае, современное Господу толкование закона не вызывало в такой степени порицания Господа, как его лицемерное и бездушное исполнение (ср. Мф. XXIII:8). В самом законе, в его приспособительно-условной и ограниченной форме выражения, заключались поводы и как бы некоторое извинение его недостаточного и внешне-поверхностного истолкования (ср. Мф. XIX:7–9). «Учителя» народа особенно охотно останавливались на этой стороне «закона», ибо она более мирилась с человеческой слабостью и человеческой ограниченностью, — и, выдвигая ее, еще более затемняли и засоряли подлинное выражение высочайшей и совершеннейшей воли Божьей в законе, еще более затрудняли для народа ее уразумение. Если по отношенью к предписаниям закона ученье Господа являлось «исполнением» и усовершенствованием закона, отрешением его предписаний от оболочки исторически-бытовой условности и временно-национальной приспособляемости и возведением его к абсолютному совершенству подлинного и изначального выраженья воли Божьей, то в отношении к истолкованию закона раввинами, утрировавшему и подчеркивавшему нередко именно этот временный, случайный, привходящий момент предписаний закона, отрешенно притом иногда от его общего духа и смысла, — ученье Господа представлялось уже прямою и решительною противоположностью. Раскрывая на шести примерах (ст. 21–48), — как и в каком смысле Его учение «исполняет» закон, — Господь имеет в виду не только предписания закона сами по себе, но и то, в каком виде они преломлялись в сознании руководителей народа и изъяснялись пред этим последним (особ. ст. 38, 43). Но в этих пунктах открывались несовершенства и самого закона, раз самый способ выражения его предписаний давал повод и возможность истолковывать их в смысле, благоприятствовавшем себялюбивому и грубочувственному настроению человека невозрожденного.

Если, обращаясь к руководителям народа, изучавшим закон непосредственно, Господь выражается, что они то или иное «читали» в законе (ср. напр. Мф. XIX:4; XXI, 16, 42 и др.), то в настоящем случае, имея в виду народ, знавший закон преимущественно из субботних синагогальных чтений и предлагавшихся в связи с ними толкований (ср. Деян. ХV, 21; Иоан. XII:34; Римл. II:13, 18; ХХИV, 13), Господь говорит: вы слышали — ἠκούσατε.

Такое отрывочное и опосредствованное осведомление народа в законе невольно отодвигало в его сознании мысль и затемняло его представление о Божественном Первовиновнике закона и даже о посреднике даровании закона избранному народу — Моисее. Народ воспринимал предписания закона как вообще древнюю авторитетную традицию, и его веления не столько просвещали, оживляли и исцеляли его совесть, сколько ограничивали и связывали злую деятельность каждого его члена, направленную ко вреду ближнего. Чтобы ограничить и ослабить проявление злой воли человека, закон за нарушение заповедей определял строгие наказания, не выдерживая значения чисто религиозно-моральной нормы и приобретая характер и смысл закона уголовного, регулирующего преимущественно внешне-правовое поведение и положение Израиля в его социальной и гражданской жизни. Так, конечною целью всех узаконений, ограждающих исполнение заповеди, «не убий» было, да не оскверните земли, на ней же живете, на ней же Аз вселяюся посреде вас (Числ. XXXV:34. Ср. Быт. IX:6; 3 Царств. II:31). Самая строгость наказаний должна была воспитывать сознание и чувство тяжкой ответственности за нарушение заповеди, не только пред потерпевшими его родственниками, но и — прежде всего — пред Иеговою, стоявшим к избранному народу в особенных отношениях внутренне-духовной близости. Пренебрегая воспитанием своего настроения в указанном направлении — в чувстве благоговейного страха перед Иеговою и уважения к личности и жизни ближнего, как носителя образа Божия, — современники Господа, во главе с духовными своими вождями, — самое большее — стремились воздерживаться лишь от грубого убийства из-за страха подвергнуться узаконенной каре, из опасения ответственности, — причем естественно стремились всячески смягчить и ослабить определенное законом наказание.

Уже с указанной точки зрения объясняются некоторые особенности выражения ст. 21.

Ἠκούσατε ὅτι ἐρρέθη (ἐρρήθη LTr) τοῖς ἀρχαίος, Οὐ φονεύσες· ὃς δ’ ἂν φονεύσῃ, ἔνοχος ἔσται τῇ, χρίσει.

Слышасте, яко речено быст древним; не убиеши: иже (бо) аще убиет, повинен есть суду.

Ἐρρέθη выражено безлично. Не называется ни Иегова, ибо закон не был точным и совершенным выражением подлинной и изначальной воли Божией (ср. Мф. XIX:8), ни даже Моисей, допустивший в некоторых случаях необходимую, сознательную уступку низкому уровню религиозно-нравственного состояния народа (ibid.). При том же приводятся не verba ipsissima закона, а лишь их традиционная передача (быть может, в их парафрастическом переложении на народный язык), хотя и выражавшая довольно точно общий смысл узаконения касательно убийства. Ἀρχαίος — не «древними» (т. е. учителями раннейшей, предшествовавшей эпохи πρεοβύτεροι Марк. VΙΙ, 3–5[18], но именно «древним», т. е. древним генерациям избранного народа, простирающимся в глубь веков до самой эпохи законодательства (ср. Лк. IX:8. 19; Деян. ХV, 21; 2 Петр. II:5; Апок. XII:9; XX, 2). Хотя ветхозаветное откровение имело авторитет глубочайшей древности, однако оно не было окончательным и совершенным выражением воли Божией (ср. Евр. I:1–2), тем более — основанное на нем традиционное предание и истолкование закона (Мф. ΧV, 1–6). Отсюда — необходимость нового и совершеннейшего откровения в лице истинного Мессии.

Не убиеши, οὐ φονεύαεις — форма будущего времени в значении повелительного наклонения с более энергическим оттенком, вместо сослагательного аориста — μὴ φονεύσῃς%[19].

Ἔνοχός ἐστιν, нередко употребляющееся при изложении законов об убийстве, — при условии фактического совершения убийства каким-либо лицом — содержит мысль о нравственной вменяемости и соответственной юридической ответственности этого преступления[20]. Ἔνοχός в таких случаях означает «ответствен, подлежит наказанию и взысканию». В полной мере положенному наказанию, смертной казни, подвергался убийца сознательный и преднамеренный, совершивший преступление «вражды ради» — δἰ ἔχθραν (Числ. XXXV:20. 22) или «от ненависти» (διὰ μῆνιν) (Числ. XXXV:21). Всяк же «убивый душу не хотяй» (ἀχουαίως), «не вражды ради», «ниже ищай зла ему творити» (ст. 11. 22. 23), пользовался правом убежища в особо предназначенных для того городах, где мог укрываться от мести «ужиков крови» (ст. 11 и парал.) и где он обязан был прожить, дондеже умрет жрец великий (ὁ ἱερεύς ὁ μέγας CT. 25), т. е. первосвященник. Следовательно, и невольный убийца подвергался все же некоторым ограничениям. На страже справедливости и охранения закона о наказании убийц стоял суд синагоги. Да не умрешь убивый, дондеже станет пред сонмом на суде (οὐ μὴ ἀποθάνῃ ὀ φονεύων ἕως ἂν στῇ ἔναντι τῆς συναγωγῆς εἰς χρίσιν. Числ. XXXV, действовал в эпоху земной жизни Господа, существовали местные суды по городами даже по деревням, высший же суд — τό σονέδριον — находился в Иерусалиме[21].