Читаем без скачивания Тихий русский - Геннадий Ерофеев

Геныч оставил за кормой здание бывшего «Водника». В годы брежневского застоя магазин играючи делал месячный план всего за два выходных на продаже шипучего вина «Салют» по два с полтиной целковых за бутылку емкостью аж 0,8 литра – изнеженным спасателям Малибу такое и не снилось!

Спасо-Преображенский собор был виден и отсюда – но в другом ракурсе. А слева впереди уже виднелась прилепившаяся посередине крутого, заросшего матёрым бурьяном склона настоящая жемчужина не только муромской, но и всей русской каменной арихитектуры. Никакой иронии и насмешки: старая Козьмодемьянская церковь, возведённая между 1556-м и 1565-м годами, занимает в хит-параде доживших до наших дней памятников архитектуры XVI-го века одно из первых мест. Изыди, Церетели!

Правда или нет, но церковь Козьмы и Дамиана построена на том самом месте, где с 10-го по 20-е июля 1552-го года был раскинут шатёр Ивана Грозного. Грозный тогда двигался прямиком на доставшую русичей Казань. С высокого берега Оки он заинтересованно наблюдал за переправой русских войск, преодолевавших водную преграду отнюдь не на речных трамвайчиках, а на немудрёных подручных плавсредствах. Слава Богу, река Ока в том месте была при Грозном раза в два уже нынешней, поэтому форсирование прошло довольно успешно и даже весело.

Но вот что истинная правда: возводил Козьмодемьянскую церковь не кто иной, как знаменитый псковский зодчий Посник Яковлев. Да, да – тот самый, кто обессмертил своё имя постройкой непревзойдённого храма Василия Блаженного в стольном русском граде Москве и Благовещенского собора в большом и шумном татарском ауле, известном теперь как Казань.

Если бы Ивана Грозного клонировали с последующим применением синкорда или чудесным образом воскресили с помощью какой-нибудь другой технологии, русский царь немало бы удивился, узнав, что строптивая Казань годами не отчисляла деньги в федеральную казну. Вероятно, он посчитал бы это собственной недоработкой. А ныне мы пожинаем горькие плоды досадной недоработки Ивана Грозного. Всё-таки Грозный и его министр государственной безопасности Малюта Скуратов не были такими уж страшными, как их малюют, иначе нарушителям финансовой дисциплины пришлось бы очень туго – если бы их вообще оставили на развод.

Интересно, что в те далёкие и очень непростые времена, когда незваный гость был хуже татарина, а не лучше его, как нынче, в начале XXI-го века, население всея Руси составляло немногим более четырёх миллионов человек. Это на двадцать процентов меньше, чем в современном Питере. С учетом отсутствия в эпоху Ивана Грозного предприятий типа ЗИБа и Макуры, препятствующих размножению рыбы и раков в реке Оке, и наличия колоссальных даров моря, поля, леса и жизненного пространства на душу тогдашнего населения, приходится признать, что жизнь была не так уж плоха. И второй, неожиданный, но строго логичный вывод: в те суровые поры на святой Руси все друг друга знали – как сейчас в пятимиллионном Питере или в стопятидесятитысячном Муроме.

Чем всё-таки хорош захудалый, подзастывший во времени Муром, так это прекрасной древнерусской стариной. А старина хороша тем, что заставляет задумываться о вечном. Приостановишься на минутку, прикоснёшься ладонью к намертво схваченной яичными желтками кирпичной кладке или просто попристальнее вглядишься в противостоящий времени камень – и замутнённую душу наполнит волнующее, странное, высокое чувство. Будто и впрямь устанавливаешь связь с прошлым. Звучит банально, но банально – не значит неверно. Подумать только: там, где сейчас ступают обутые в адидасовские кроссовки мускулистые хожни Геныча, стоял, жил и дышал сам Иван Васильевич Грозный! Вот вам и машина времени – избитый, но не преходящий, вечный сюжет для фантастического рассказа. Das ist fantastisch!

Да уж, фантастика…

Геныч оторвался от созерцания древности и продолжил путь, на ходу раздумывая о своём житье-бытье – в том числе и литературном. Литературном – пожалуй, слишком громко сказано, но из песни слова не выкинешь. С начала 90-х годов ХХ-го века Геныч «лудил» фантастику, отдавая предпочтение крупным формам.

Где начало литературы, которым оканчивается графомания? Генычу удалось издать три книги в московских издательствах. Но если он и стал писателем, то всего лишь любителем, аматёром – не профессионалом. Кто-то из великих сказал, что самый лучший профессионал – это фанатичный дилетант. Так ли это?

С тех пор печатать его и даже разговаривать с ним никто не хотел. Но сила инерции оказалась велика: он продолжал писать – в стол. Кто пишет, тот знает, как трудно вынести тяжесть, с которой на гуттаперчевую писательскую душу давят неопубликованные книги.

В противоречивой натуре Геныча хватало жизненного пространства и уютному дивану «а ля Обломов», и оборудованному по последнему слову техники компьютеризированному рабочему месту холодного и беспощадного к себе и к другим аналитика, и станку для жима лежа, перекладине и одиннадцатикилограммовому свинцовому поясу спортсмена и физкультурника, истязающего не душу, но тело. При всей непрактичности и наличии в повадках характерных навыков богемы Геныч обладал трезвым и здравым умом. Он понимал, что успех и признание не являются творческим людям в образе сказочной щуки. Он чётко осознавал, что проигрывает марафонский забег по маршруту «родильный дом – кладбище» не по дефициту везения, а из-за недостатка воли, способностей и трудолюбия. И ещё из-за говнистого, независимого, неуживчивого характера.

И всё же несколько тугодумный Геныч искренне недоумевал, почему некую дамочку с внешностью «гюрзы в подливке», походя кропающую идущие нарасхват макулатурно-криминальные романы, от которых за версту намахивало подгоревшей манной кашей, грязными подгузниками, мокрой псиной, собачьими глистами и кошачьей мочой, называют писателем, а он, Геныч, и по сей день прозябает в безвестности и стеснённых финансовых обстоятельствах, беспросветной материальной нужде. Ему надо было больше работать над собой и учиться, учиться, учиться.

Он и работал, но постепенно заряд иссякал.

Однажды Геныч с ужасом обнаружил, что занятие литературой не доставляет ему прежней радости. «И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивают в сторону свой ход, теряя имя действия». Последняя батарейка, подогревавшая интерес к жизни, разряжалась. Впереди маячила кромешная тьма и пустота.

Английский писатель Ивлин Во утверждал, что писательское дарование раскрывается в первых трёх книгах. Последующие тексты – это, дескать, чистое надувательство.

Геныч примерил утверждение мэтра на себя – и пришёл в некоторое замешательство. Три книги в активе – и абсолютная неизвестность. Значит, если в них что и раскрылось, то не дарование, а литературная беспомощность. Но из безжалостно меткого замечания автора знаменитого романа «Ветер в ивах» можно извлечь полезный вывод. Раз любая следующая за третьей книга является чистейшим надувательством, надо преодолеть психологический барьер и начать надувать читателей сознательно. До сих пор Геныч надувать не пытался. В чём в чём, а в неискренности его нельзя было уличить. Вот так, по вдохновению, на чистой энергии заблуждения накатал он чёртову дюжину романов – честно сказать, печальный детектив!

Но никакая искренность не может заменить крутого профессионализма.

И вот он, вывод. Дабы разрушить стену неприятия и недоверия, воздвигнутую на его пути пекущимися лишь о финансовом благополучии издателями, надо забыть об оставшихся неизданными десяти опусах и начать всё сначала. Никто не заставляет неудавшегося писаку изменять себе, но если он всё ещё питает надежду протиснуться в едва заметную щёлку, за которой брезжит илюзорный свет признания, популярности и финансового успеха, то коренная перестройка внутренней структуры писательского «органона» неизбежна.